Служилые дворяне и дети боярские ехали в полном ратном облачении, которое потом за рекой будет уложено в сани, чтобы ополчению продолжать поход уже налегке, но сейчас во всём грозном величии оно должно было являть могучую и опасную силу, составленную из брони и оружия: островерхих кованых шлемов, пластин и чешуи доспехов, кольчатых рубашек-панцирей, секир, шестопёров, палашей и сабель.

Вместе с дворянами, но чуть позади них, не смешиваясь, пестрели разнообразием боевого убранства стройные ряды иноземных ратников — литовцев и немцев, по доброй воле примкнувших к ополчению.

И, в отрыве от них, напористым валом, но тоже блюдя строй, обрушивали на дорогу слитную тяжёлую дробь копыт стрелецкие конные сотни, вооружённые бердышами и пищалями. Стрельцов было не больше, чем дворян, но с молодечеством держась в сёдлах, они так вольно растягивали ряды, что, казалось, по числу намного превосходили дворянство. Радовался Якунка Ульянов: не ударили сотоварищи в грязь лицом. И, глядя на других, гордо выпячивал щуплую грудь невзрачный Афонька Муромцев.

За стрельцами тянулась тёмным скопом посадская и крестьянская пешая рать, колыхаясь копьями и рогатинами. И уже миновали Ивановские ворота дворяне и стрельцы, а её задние ряды ещё не двинулись и, заторно грудясь, густо заполняли кремлёвский съезд передние.

Провожающие ополчение священники и нижегородская знать следовали вместе с ним, по обычаю, «до первой воды», до берегового спуска. Остановились, прощаясь с Пожарским и другими начальными людьми, Звенигородский с Алябьевым, взметнулись прощально над берегом иконы и кресты. Ополчение ступило на лёд.

Сливаясь с лязгом железа и топотом, зазвучало тягуче напутное молитвословие вставшего обочь пути хора. Тут были печерские да прочие монахи вперемешку с охочим до обрядового пения мирским людом. Из густоты согласных голосов явственно выделялся подпорченный хрипотцой, но всё же сильный и приятный голос строгановского писца Степанки. Верно, и ему, жаждущему вселенского миротворства и всеобщего лада, не осталось ныне иного выбора, как прийти сюда, дабы не только в людях быть, но и с людьми. И верно, уже не восторгало его, как прежде, затверженное речение некоего святого, кое когда-то произнёс он перед смешливым Огарием со страстью и пылом: «Лучше биену быти, а не бити, укориму быти, а не укоряти и приимати биющаго, яко милующаго, и оскорбляющаго, яко утешающаго». Не рабской ли покорливости научение то?

Бледный от пережитых душевных мук, простоволосый Степанка самозабвенно выпевал каждое слово молитвы, трепетной истовостью голоса подчиняя и направляя весь хор:

Полную силу набрали голоса, до сердечной дрожи поднимая воодушевление проходивших ополченцев, когда стал взывать хор:

Клятвенно вторили хору многие в ополченских рядах. И закончив молитву, снова и снова заводил её хор, чтобы она была услышана всяким, кто шёл на защиту родных святынь.

Кузьма следил за проходящей мимо него ратью. Волглый, мягчающий ветерок обвевал его лицо, несло духом талым и терпким, с горчинкой. Весна уже начинала своё действо всерьёз. И лёд под копытами лошадей не звенел, а, рыхлый и ноздреватый, шуршал и слабо похрустывал, но был ещё крепок: можно не тревожиться.

И Минин смотрел только на ратников, довольный тем, что войско снаряжено на славу. Не пропали даром его усилия. И одёвка, и обувка, и оружие, и даже пушечный наряд — всё честь по чести. Вон и посадские выглядят не хуже иных дворян. Их-то, своих, особо придирчиво стал оглядывать Кузьма.

Озоровато поклонившись на ходу Минину, буянный Стёпка Водолеев крикнул товарищам:

   — Ну-тка, соколики, не осрамимся перед нашим атаманом! Ну-тка, затянем походную!

Густо да мощно начал Потеха Павлов, и за ним подхватили дружным хором:

   — Эх, стара погудка! — запротивился шагающий с боевым топором на плече развесёлый Шамка. — Да и не про нас она.

   — А ты пой, — сердито осадил его Петька Оксёнов. — Новых-то ещё не измыслено, чай. Под ногу и старая сойдёт.

Шли и шли перед Мининым его надёжные соратники, его добрые знакомцы, его други, перед которыми он готов был снять шапку. И он приветно кивал им, в раздумчивости похлопывая по шее своего конька. Отрадно ему было ощущать себя в единой связке со всем милым его сердцу людом.

И вдруг заныло оно, сердце, по оставленному дому, по берёзе у ворот, где в грозу ему привиделся преподобный Сергий, по беспутному Нефёдке, по незадачливым братьям, по тихой и домоседливой Татьяне Семёновне, Танюше. Он приложил козырьком руку ко лбу и стал смотреть на гору, пытаясь там, в толпе, разглядеть жену. Он угадывал по одежде и стати многих — чужих матерей, жён, сестёр, сострадая им и деля с ними печаль, которая была понятной и дорогой ему. Он увидел множество печальниц, но жены, как ни напрягал глаз, не приметил, словно она, затерявшись, растворилась во всех.

Часть третья

КУПНО ЗАЕДИНО

Не сухая солома вспыхнула — разбушевались страсти в казацких таборах под Москвой. От посланной в Псков депутации пришла грамота, подтвердившая истинность слухов о живом и невредимом государе Дмитрии Ивановиче, и ошеломительная весть потрясла земское войско.

Кто и не верил — хотел поверить. После зимнего курного житья всяк жаждал перемен. Тяготы неурядства донельзя измаяли. Кое-кто не единожды с покаянием помянул ляпуновскую взыскливость. Да толку что, коль сыстари дурь поперёк разума бежит! Ныне без порядливого воеводы дела вовсе наперекосяк шли. Многие подступы к Москве всю зиму были открыты — никакой бережи. В станах же ни от барышников, ни от бражников, ни от мерзких кобников-лукавцев, ни от блудных жёнок нет отбою. Содом и столпотворение вавилонское. Может ли статься хуже, когда войско — не войско и всяк в нём ни то ни сё, ни служилый — ни отпущенный, ни Богу свечка ни чёрту кочерга? С уздою скверно, а без узды пагубно.

Раздражённые, как поднятые из берлог недоспавшие медведи, с набряклыми желчными лицами и спутанными бородами, в пропахших печным дымом мятых кафтанах служилые низы станицами сходились на коло.

Хлюпала под сапогами студенистая жижа раскисшего мартовского снега. Смешивались в мозглом воздухе сипатые голоса донских, волжских да украинских казаков.

   — Какого-никакого, а царя подай!