В гуще наседающих на врага стрельцов, которых зычным голосищем матерно подбадривал Орютин, Кузьма видел с коня, как впереди, словно кося траву, широко махал боевым топором племянник. В первом же ряду, обочь Фотина, бились рогатинами Якунка Ульянов, Стёпка Водолеев, Потеха Павлов. Старалась не отставать от них кучка бойких вятских мужиков, которые и в кровавой свалке держались нераздельно.

На Минина вынесло посадского любимца Шамку с разбитым лицом. Он очумело огляделся, выплюнул вместе с кровью выбитые зубы и опять полез в драку.

Кузьма тоже стал продираться вперёд, не желая быть прикрытым от опасности. Ему удалось достичь Фотина, когда тот, взмокший от пота и разгорячённый, сдёрнул с головы постылый шлем, который, как всегда, мешал ему на поле брани.

   — Парко, ратничек? — отечески усмехнувшись, крикнул племяннику Кузьма.

Из-под мокрых спутанных прядей волос Фотин мельком взглянул на него.

   — Дак парко, дядя! — И снова устремился в бой со своим разящим топором.

Минину тоже стало не до разговоров. Чей-то пронзительный крик «Стерегись!» заставил его мигом перевести взгляд. Прямо перед Кузьмой свечкой взвился вороной конь, от оскаленной морды его с хищно раздутым храпом пахнуло сатанинским жаром. Будто добычливый коршун, сверкая схожей с оперением чешуёй доспехов, навис над замершим нижегородцем — неужто смертушка пришла? — польский гусар. У самого уха просвистело лезвие.

Второй удар Минин с трудом отбил. Видно, достался ему супротивник резвее и крепче его. Всей кожей ощутил Кузьма: от следующего удара не извернуться. И откидывая тело вбок, несказанно удивился, что сабля круто замахнувшегося гусара лишь слабо скользнула по его плечу и упала наземь. В тот же миг послышался хриповатый язвительный голос:

   — А, пане Тржасковски! Дзень добры!

Скосив глаза, Минин узрел своего спасителя — ротмистра Павла Хмелевского, который ловким приёмом обезоружил и теперь оттеснял гусара... Насладившись растерянностью бывшего соратника, ротмистр приятельски подмигнул Кузьме, без всякого усилия перекинул тяжёлый палаш из руки в руку и снова бросился в заверть схватки искать себе достойного соперника.

Кузьма с облегчением перевёл дух. Но на самый краткий миг. Глядя, как стрельцы достают бердышами его недавнего налётчика, неожиданно встревожился. Сердце-вещун чуяло неладное.

Он посмотрел туда, где должен быть Фотин. И похолодел, страшась признать рослого племянника в поникшем шатающемся ратнике с окровавленной головой. Из виска торчала короткая арбалетная стрела. Кольцом обступившие Фотина жолнеры близко не подступались. Он ещё пытался обеими руками поднять топор, но силы оставляли детинушку. В последний раз качнуло его, как от незримого удара, и он не смог удержаться на ногах — рухнул навзничь.

Будто отец, потерявший по своему недогляду сына, рванулся к Фотину Кузьма. Сплошная крепкая стена врагов выросла перед ним. Но ни стрела, ни сабля, ни пуля не брали сокрушённого горем Минина. Он был неуязвим.

Посадские не могли оставить Кузьму без защиты и сразу кинулись следом. Глядя на них, стали напирать стрельцы.

Ещё яростнее разгорелся бой. И многим суждено было сложить головы в той беспощадной схватке.

Потеряв всякую надежду на успех, Струсь дал сигнал к отступлению. В суматохе поляки бросали оружие и прапоры. Сеча обернулась их нещадным избиением. Ополченцы наступали столь мощно, что, вдавливая врага в раскрытые ворота, чуть ли не ворвались в Кремль сами. Но усталость остановила ратников.

Умученные донельзя, в поту, пыли и крови, они услыхали дурную весть: побитый на Девичьем поле Пожарский еле сдерживает натиск Ходкевича, а сробевший Трубецкой оставил князя без помощи. Крайне опечалились ратники. И никакой радости уже не стало от только что одержанной победы, она показалась вовсе зряшной. К счастью, тут же подоспела другая весть: спеша на выручку Пожарскому, через реку переправляется конница.

А вышло так. Присланные к Трубецкому сотни, ожидая, когда им подадут знак вступить в сечу, в конце концов вышли из терпения и взроптали. Однако Трубецкой отмалчивался. Что у начальника на уме, то у его угодников на языке. Казацкая старшина принялась лаять ополченцев, злые попрёки посыпались на ратников Пожарского:

   — Богаты пришли из Ярославля — нехай сами без нас отстоятся от гетмана!

Такого поношения нельзя было снести. И сотни, ведомые назначенными головами, скорым делом отъехали к переправе. За ними повели своих четверо атаманов Трубецкого: отчаянные Афанасий Коломна, Филат Межаков, Макар Козлов и Дружина Романов по прозвищу Вострая Баба. Сам Дмитрий Тимофеевич, выбравшись из шатра, пробовал их удержать, но Коломна сказал ему сердито:

   — По вашим ссорам с Пожарским всем гибель может учиниться: и Московскому государству и войску. Аль вящей пагубы хошь? Соступи-ка с дороги, боярин! — И плетью огрел коня.

Соединившись, свежие дворянские сотни и казацкие станицы внезапно ударили в тыл Ходкевичу. И он вынужден был отстать от Пожарского и покинуть поле брани. Тем паче уже наступали сумерки.

Кузьма в тот нелёгкий день так и не увиделся с князем. Его изводило горе. Он никак не мог уйти от сложенных в длинный ряд мертвецов, шепча про себя имена погибших нижегородцев. За каждого ему придётся нести ответ перед матерями и вдовами, когда воротится в родной город. Кроме Фотинки пало в бою много других посадских ратников. Израненный Степан Водолеев скончался на руках Кузьмы, перед смертью слёзно просил:

   — Жену, жену мою, Минич, не обойди милостью, не дай в нищете пропасть. Худо было ей со мной, окаянным, а без меня станет тошно невмочь. По любви мы сошлися... — С теми тихими словами и преставился буянный Стёпка.

Бродил возле мёртвых тел Минин, отгибал ряднину с лиц, вглядывался, словно был родичем всех павших. Возле Фотинкиного тела сел и долго сидел недвижно. Орютин с Ульяновым да Потеха Павлов пытались увести его, но он мягко сказал уговорщикам:

— Оставьте меня, ребята. Ступайте-ка почивать. Чай, шибко досталося, а завтрева невесть что ещё будет. — И остался у мертвецов на ночь.

Лазутчики донесли Пожарскому о перемещении Ходкевича к Донскому монастырю. Можно было догадаться: гетман готовит удар в Замоскворечье. Князь надумал выслать туда, за Калужские ворота Деревянного города, конные сотни Лопаты и Туренина, но пока не решился переходить реку. Он занял уцелевшую избу на Остоженке, близ сгоревшей обыденной церкви Ильи Пророка.

Целый день тихо было под Москвою. По всему полю, где гремело побоище, бродили священники, лекари и посоха, выискивали, кто жив. Скорбно потупившись, обходил заваленный грудами убитых ров явившийся с ополчением из Троицы келарь Авраамий Палицын. За ним иноки несли образа святых. Разносилось окрест молитвенное пение «Святый Боже».

Тут и там отпевали погибших, кровавые тела которых свозились на телегах и укладывались рядами на землю, плечом к плечу. Страшно было видеть, сколь велики потери: своих и чужих пало по тысяче с лихвою. В сложенных на груди руках покойников трепетали огненные язычки свечей. Вылетали из раскачиваемых кадильниц, кудрявились и таяли в воздухе белые рваные дымки. Вместе с посошными мужиками ратники споро копали общие могилы, исподлобья поглядывая окрест. Но опасались зря. Похоронам ворог не помешал.

На рассвете другого дня, в понедельник, конные сотни Лопаты и Туренина завязали бой с налетевшими хоругвями поляков. Бились перед обгоревшими и порушенными острожными стенами Деревянного города, на поле между ними и Донским монастырём. Крепкий ветер дул в спину ополченцам, но это им не помогло. На сей раз натиск поляков оказался ещё сильнее. Пожарский бросил в сечу все свои полки. Того и добивался гетман, вынуждая ополченцев скучиться в одном месте и вести открытый бой, в котором поляки всегда имели превосходство.

Верно было предугадано Ходкевичем поведение Трубецкого. Тот, выйдя от Больших Лужников и примкнув к ополчению слева, повёл себя чуть ли не по известному речению: двое дерутся, а третий не мешай. Казаки почти не сопротивлялись, когда их стала теснить венгерская пехота Граевского. Они подпустили её к соседним с Калужскими Серпуховским воротам.