Накануне Жолкевский получил от Сигизмунда нелепое повеление склонить московитов к присяге ему самому и его сыну разом. Вот и обернулся успех гетмана победой безумного Зигмунда, а «Виктор дат легес». Король уже сам задумал сесть на русский престол. Где же тут быть мирной унии, о которой пёкся польный гетман? Поразмыслив, Жолкевский посчитал разумным утаить королевскую инструкцию и впредь поступать по-своему. Он был в великом затруднении: войско требовало мзды за службу, а деньги могло дать только боярство. Оно поддавалось на уговоры присягнуть Владиславу, если тот примет православие, но для бояр нет злее кощунства, чем покориться католику королю. Дорого встанет королевская глупость.

   — Вверяемся твоей чести, Станислав Станиславович, — торжественно обратился к гетману по окончании переговоров глава Семибоярщины. — Наставил на истинный путь. Иного не зрим — присягнём Владиславу. Буди же ему во всяком благоденствии и многодетно здравствовати. А уж мы потщимся порадеть за него. Быть по тому!

Муравчатая гладь Новодевичьего поля заполнялась разным духовным и служилым людом — здесь вершилось совокупное крестоцелование на верность королевичу. Из Москвы с церковными хоругвями да иконами подходили толпы. Польский лагерь выступил сюда весь. Смешались два потока, слились. Разноязычный говор колыхался над полем. Поляки, литовцы, казаки, наёмники вольно бродили меж горожанами, завязывали беседы, похлопывали по плечу стрельцов.

В куче детей боярских красовался обходительный Маскевич. Он держал в руках чью-то саблю, рассматривал золотые насечки на рукояти, с восторгом нахваливал искусную работу.

Но не всех радовало замирение. Не слезая с коней, взирали со стороны на людское скопище польские ротмистры. Беспрестанно язвили Казановский с Фирлеем, надменная усмешка кривила губы Струся.

Хмуро глянув на них издали, один посадский заметил другому:

   — Чую, не учинится добра. Не насытилися волчьи утробы.

   — Сунутся в Москву — рёбра пообломаем, — ответствовал на это его сотоварищ.

— И на кой ляд нам нечестивый королевич со своими ляхами? Ишь что бояре удумали! Призывают чужеземца, своих лиходеев мало. Жиром им башки-то залило. Пойдём-ка лучше, брат, в Коломенское, туда подалися нашенские. Там вор Митрий народ жалеет — вином потчует.

Тягловый люд уходил к самозванцу, беглая знать возвращалась в Москву. Приехав из королевского стана, объявился Михаил Глебович Салтыков, облобызался с сыном и сразу поспешил в Успенский собор за патриаршим благословением. Там упал на колени перед Гермогеном, покаянно бил себя в грудь, залился притворными слезами.

Многие вины были на Салтыкове, и знал о них патриарх: не кто иной, как Михаил Глебович, зорил подворья опальных Романовых при Годунове, норовил Тушинскому вору, угождал польскому королю. Чуть не разбил чело о каменные плиты охальник, обморочно заводил мокрые очи, как бы изумляясь святым ликам на сводах, обложной синеве росписи, что бархатно колыхалась от неровного мерцания свечей.

Смирил неуёмный гнев Гермоген, преступил через себя, простил грешника.

Сунулся было заодно под патриаршее благословение и блудливый любимец обоих самозванцев Михайла Молчанов, выкравший после смерти Отрепьева государеву печать, но тут уж не мог унять свирепости Гермоген, вышиб из храма святотатца. А продажный купчик, обласканный за измену Сигизмундом Федька Андронов вовсе не нашёл нужды в том, чтобы каяться: для него мир не делился на чистых и нечистых — все одинаково нечисты.

Множество тушинских дворян набежало в Москву, и все кляли своего бывшего повелителя, сваливали на него неисчислимые вины.

Жолкевский сдержал своё слово о выступлении против самозванца. В конце августа его войско вместе с дворянскими полками обложило Коломенское. Проскользнув через заставы, самозванец бежал в Никольский монастырь на реке Угреше, а оттуда снова в Калугу. Мятежная рать растеклась по сторонам.

От Яна Сапеги удалось откупиться. Три тысячи рублей отвалили ему бояре, и удоволенные сапежинцы оставили подмосковные пределы.

Мстиславский не уставал превозносить заслуги полюбившегося ему гетмана. Рядом с ним его уже не страшило ничего. И потому гетманские советы принимал безоговорочно. А Жолкевского изводило проклятое королевское повеление: исполнить нельзя и ослушаться бесчестно. Удар на себя должны принять сами москали. И гетман посоветовал Мстиславскому немедля снарядить великое посольство к королю во главе наизнатнейших чинов. Чтобы не впутываться самому, Мстиславский сразу назвал гетману Романова и Голицына. Единым махом побивахом. И Филарет и Василий Голицын ещё не оставили своих тайных притязаний, вокруг них роем вились смутьяны. Вот пущай-ка и договариваются с королём о Владиславе, а в Москве без них будет спокойнее.

Утаил гетман королевский умысел, да разгласили его другие, кто приехал в Москву из-под Смоленска. Прощённый патриархом Михаил Глебович Салтыков чуть ли не в открытую смущал некоторых бояр изменническими разговорами о присяге Жигимонту. Вторили ему и Молчанов с Андроновым.

Садясь в посольскую колымагу, мрачный Филарет уже предрёк себе долгую тяжбу с королём, а всему делу поруху. Но он не знал никого твёрже себя, кто бы мог повести переговоры стойко, без всяких уступок, и потому лелеял надежду, раздосадовав короля, воротиться в Москву и настоять на избрании в цари сына Михаила. Подобные думы, но в применении к своим вожделениям, были и у Василия Васильевича Голицына, с которым для подспорья отправился в путь ловкий Захарий Ляпунов. Оказался в посольстве и Авраамий Палицын, прослышавший о щедрости, с какой Жигимонт раздаёт грамоты на поместья. Десятки выборных сопровождали послов.

С чинной неспешностью, благословляемое Гермогеном, великое посольство более чем в тысячу человек тронулось поутру из Москвы. Когда известили об этом Жолкевского, он облегчённо вздохнул.

Но в Москве не стало спокойнее. Уже не раз чёрные людишки ударяли в набат, всполошённые толпы бросались в Кремль, грозя разметать боярские дворы. Кто их наущал, бояре не ведали. В страхе ждали резни с часу на час. И сердобольный Мстиславский стал умолять гетмана ввести своё войско в столицу.

Узнав об этом, Гермоген взъярился. Его трясло, как в падучей. Брань вместе с пеной клокотала на патриарших коростных устах:

— Сучье племя! Ляхам двери отверзати! Еретикам поклонятися! Не допущу!

Однако патриарший проклятия были слишком утлым заслоном. Не поднимая шума, со свёрнутыми знамёнами, разрозненным жидким строем войско Жолкевского вступило в Белый и Китай-город.

Сам гетман поселился на старом Борисовом дворе в Кремле.

Первые снега густо забелили Калугу. Всякий домишко в сугробной высокой шапке гляделся боярином. Даже почерневшие брёвна угрюмых дворовых тынов, опушённые снегом, словно повеселели. Звучно похрустывали под ногами идущих с коромыслами по воду молодок ещё не умятые тропки.

В городе — тишина, словно и не стояло тут по дворам цариково войско. Начало зимы, что не показала пока своего лютого норова, всегда почему-то обнадёживало и радовало.

Мягкий и чистый свет из трёх узорчатых окон скрадывал неопрятность цариковой трапезной, стены которой были небрежно завешаны кусками парчи, местами уже засаленной и захватанной в часы буйных попоек.

Заруцкий только усмехнулся, войдя сюда: не царские покои, а скоморошье гульбище. И сам вид царика помывал на усмешку. Лик заспанный, похмельный; в чёрных встрёпанных, будто разворошённое гнездо, волосьях на голове клочки лебяжьего пуха; щека расцарапана, и под глазом бурый подтёк. «Ого, — размыслил атаман, — ин в поле сечи учиняет, а ин у себя в хате».

Царик тщился показать, как он высоко почитает Заруцкого: сам усадил за стол, сам поднёс чарку. Нетто не почитать! Вернейшим слугой оказался Заруцкий, не бросил царика под Москвой и намедни разметал подступившее к Калуге воинство изменного Яна Сапеги. После всех незадач — и такая утеха!