Всё ныне упиралось в Струся и Гонсевского. Один не уступал другому. Дурили, как два хлопака из-за дивчины. Зимой Гонсевский рвался из Москвы, а Струсь не желал его сменить, теперь Струсь не прочь сесть в осаду, но Гонсевский раздумал покидать обжитые стены. Догадывался гетман, в чём тут дело. Не иначе, как посулил именем круля нынешний смоленский воевода Якоб Потоцкий своему племяннику Струсю великие привилегии за московскую службу, да Гонсевский прознал про то. Так и схватились гонор с гонором. Ладно бы друг другу противостояли — в войске от их блажи смятение.

Только благодаря своей железной воле гетман свёл Струся с Гонсевским. Вельможные паны-соперники не пожелали сесть за один стол и вести переговоры в гетманском шатре. Ходкевич стиснул зубы и не стал настаивать: вне шатра, так вне шатра. Его конь был всегда осёдлан. Сопровождаемые дюжими гайдуками, трое военачальников направились верхом от монастыря вдоль реки Москвы.

День был солнечный и ветреный. С одного боку припекало, с другого холодило. Всюду по пути встречались всадникам кучки пахоликов, которые выгуливали, тёрли скребницами и купали коней, плескались в реке сами, резвясь и гогоча. Но военачальникам до них не было дела. Чем дольше они молчали, тем круче насупливали брови.

Не в пример своим сопутникам, одетым буднично, — лишь грудь Гонсевского украшало защитное ожерелье из посеребрённого чешуйчатого железа, — Струсь был в полном воинском облачении, словно ему предстояла близкая сеча. Тело его стягивала кольчуга, сплетённая из крупных колец, а с плеч ниспадала по спине рысья шкура. На боку висел длинный кончар. Правда, вместо шлема на голове Струся была полковничья шапка с пышным пучком перьев. Таким же султаном, только поболе, был увенчан и конь, погремливающий тяжёлой наборной сбруей, с прикреплённым к седлу круто выгнутым большим крылом, что защищал в бою спину всадника от рубящего удара.

Тщательно подкрученные жёсткие усы Струся торчали задиристо и грозно. Можно было понять, что Струсь от своего не отступит, даже если дело дойдёт до поединка. Верно, и три тысячи его молодцов, добрую половину которых он привёл из Смоленска, были наготове.

Гонсевский ледяными глазами поглядывал на соперника. Да, ему было известно, что в последний приезд Струся в Смоленск Потоцкий прочил родича в польные гетманы. Для того и должен был Струсь искать чести сохранить русскую столицу до прихода Зигмунда, чтобы заслужить высокую милость.

Что ж, Гонсевский не прочь выйти из игры, предоставив Струсю своё место, которое уже считал гиблым. Но староста московский не хотел показывать вида, что рвётся из кремлёвских стен, где довольно намаялся. Вместе с тем он не мог давать повода сомневаться в его готовности до конца служить королю в осаде.

Если уж не мудростью, так хитростью бывший посол превосходил многих из начальственной шляхты. С русскими он вёл себя строже некуда, со своими старался ладить. И теперь, после некоторого раздумья, взгляд его начал оттаивать, разглаживалось чело под магеркой, явственнее кривились в лисьей улыбке тонкие язвительные губы.

Осенью, когда Ходкевич впервые появился в Москве, Гонсевский ловко отвёл от себя удар возмущённой нехваткой кормов и денег осадной шляхты, предоставив вершить суд гетману. И гетман, которому ничего не стоило спутать правых с виноватыми, расстарался. Все тогда только порадовались его скорому уходу, уже чуть ли не молясь на Гонсевского, подобно тому, как русские молятся на образа благочестивых святителей.

Теперь Гонсевскому не составляло никакого особого труда сплести новые крепкие силки. Гетман непременно должен был угодить в них.

К негодованию Струся и удивлению Ходкевича, Гонсевский пустился разглагольствовать о том, что не он сам, а его люди, несмотря на все лишения, никому не захотят уступить чести оборонять Москву и вовсе не собираются её покидать, как о том повсюду злословят.

Отделённый от Гонсевского ехавшим посредине гетманом, Струсь готов был наскочить на соперника, чтобы прервать его лживую болтовню. Удержав Струся ярым взглядом, Ходкевич сказал московскому старосте, что рад был узнать о благом намерении стойкого рыцарства остаться у кремлёвских бойниц и всё же не может допустить, чтобы люди терпели крайнюю нужду и довели себя до полного изнурения:

   — Вшыстко ма край[65].

От проницательного и к тому же чрезмерно мнительного Ходкевича, конечно же, не укрылось лукавство Гонсевского. Но он рассудил про себя, что секрет тут в непомерной алчности, вызванной близостью царской казны, и его догадка была бы вполне верной, если бы ему было ведомо об изощрённой предусмотрительности старосты, уже подготовившего обоз для вывоза дорогой поклажи под видом боярского залога в счёт жалованья за стенную службу.

Гетман завёл разговор про скудные кормовые припасы, посетовав, что сам вынужден есть одну конину и что его гусары уже приловчились добывать на обед береговых ласточек. Но...

   — Цу ж, война офяр потшебуе, але не потшебуе глупств[66].

Со слов гетмана было ясно: оставшимся в осаде придётся ждать подвоза кормов долго — до нового урожая.

Но не зря Гонсевский познавал науку уловок в посольском чине. Устремив взор к небу, он изрёк философски:

   — Тентанда омниа[67].

Струсь произнёс сквозь зубы:

   — О, Матка Бозка, Польска неладем стой![68]

Гонсевский даже не повернул головы в его сторону, будто ничего не расслышал.

Ерошил травы и листву ракит свежий ветерок, по луговинам и речной ряби бежали тени облаков. Нагие пахолики, подзадоривая друг друга, с криками и смехом окунались в жгучую воду, плескались, вскакивали на коней и гоняли их по кругу. У молодости и за важным делом всегда находится время на удаль и потеху.

Гетману же, краем глаза следившему за играми пахоликов, был тошен белый свет, еле сдерживаемое бешенство заливало его голову нестерпимым жаром. Натура Ходкевича трудно поддавалась ломке, чтобы мягкосердым словом помирить вздорных потомков Яфета. Он заговорил, не тая своего крайнего недовольства:

   — Досч заврацач мне глове! Я вас, паньство, заволал, жебысьце помогли мне, а власьциве крулю. Вы мусице выконач мойом воле. Мойом, Панове! Ты, пане Струсе, застомпиш пана Гонсевского в фортеце[69].

Гетманская булава тяжелее полковничьего буздыгана, но Струсь на сей раз подчинился Ходкевичу не вопреки воле, а с охотою.

   — Добже, — сказал он с видом победителя.

   — А пан Гонсевски, — непререкаемым голосом продолжал гетман, и ясно было, что он не потерпел бы никакого отказа, — выезде з Москвы! Так, пане Гонсевски?[70]

   — Добже, — повторил за соперником московский староста, скрывая радость. Хитрой уловкой он добился, чего хотел. И честь его не была посрамлена.

В конце концов все остались довольны.

Из Боровицких ворот выезжал Гонсевский со своими людьми и великим обозом, а в Троицкие въезжал Струсь.

Никто никому не стал помехою.

Два потока медленно двигались встречь один другому, не сливаясь.

От утреннего солнца горели маковки церквей. Яркой была свежая зелень, что опушила берега Москвы-реки и Неглинной, кудрявилась у крепостных прясел и на обочинах дорог. И никого не страшило, что стены Кремля были местами закопчены пороховыми дымами да исщерблены ядрами, а двускатная тесовая кровля поверх стен порушилась и обуглилась. Не страшило, что кругом было безлюдье и никто уходящим не махал рукою на прощание, а входящим не подносил хлеба-соли. Не страшило, что мертво немотствовали колокола. У всякого, кто покидал Кремль и кто устремлялся к нему, были свои лукавые расчёты, и мысли о тех расчётах подавляли и поглощали любые сомнения и страхи. Боязнь может быть вызвана совестью. Но кто на такой войне, где грабёж в обычай, станет взывать к совести? Она там тоже нанята корыстью. Нет, ни уходить от содеянного зла, ни приходить к нему с умыслом умножить его страшно не было. Чужая обездоленная столица сама давалась в руки.