В отеческом селе Мугрееве, в усадьбе, среди вишнёвых садов и тихих прудов, среди приволья золотых полей и весёлых берёзовых перелесков познал юный княжич почтительную любовь к родной земле и своим предкам, обучился грамоте, возмужал и отсюда ушёл на царскую службу. Он боготворил мать, и её мудрые советы не однажды поддерживали Дмитрия Михайловича в самую ненастную, пору.

Когда он вступил в светлицу, Мария Фёдоровна уже сидела за столом, задумчиво склонив голову и положив ладони на раскрытые «Четьи-минеи». Она подняла глаза, и снова слабая улыбка тронула её губы.

   — Экого Эркула[20] ты с шутом гороховым привёл, — заметила она о пришедших с сыном на подворье странниках и тут же обеспокоилась: — Не возропщет ли челядь? Припасы-то на исходе.

   — Надобен мне такой человек ради береженья, — садясь напротив, мягко отозвался Дмитрий Михайлович. — В Коломне-то со мною чуть беда не приключилась. Выехали мы из-за стен, а мне в спину стрелу пустили, — благо я в тот миг как-то уклонился.

Княгиня с грустью смотрела на осунувшееся лицо сына, на глубоко запавшие глазницы и обострившийся нос. Тяжело и больно ей было переносить его невзгоды.

   — Зависть и злобство, — удручённо произнесла она. — Где у них предел? Деда моего Ивана Бересня вкупе с велемудрым Максимом Греком[21] царь Василий Третий безбожно травил, на льду Москвы-реки повелел ему голову отсечь. Отец твой в молодые лета у Грозного невинно в опалу угодил...

Глаза княгини сухо блеснули. Она захлопнула тяжёлую книгу, щёлкнула серебряными застёжками, отодвинула её от себя.

   — Но родичи наши сыстари чести не роняли, неправдой наверх взнесены не были, недругам не льстили, строго заветы блюли! Не лукавством, а смёткой и мужеством брали! А доводилося муки сносить — твёрдо сносили! Будь и ты в примере, сыне...

   — Борис-то Михайлович Лыков, матушка, челобитную на нас царю подал, — переждав немного, известил княгиню сын. — Про старую нашу с ним тяжбу, поведали мне, всё расписал.

   — Вона, проворец, куда уду закинул, — протянула Мария Фёдоровна.

При дворе Годунова мать Лыкова, родная сестра попавшего в опалу Фёдора Никитича Романова, состояла ближней боярыней у царицы Марии Григорьевны, а Пожарская — у царевны Ксении. Полюбив скромную черноглазую красавицу Ксению как родную, княгиня заслужила её полное доверие. До сих пор стоит перед памятливыми очами старой княгини тот светлый праздничный день, когда она, сопровождая нарядную повозку Ксении, ехала по Москве в лёгком возке, запряжённом четырьмя серыми лошадьми, навстречу жениху царевны, юному датскому принцу Гансу. Их окружала пышная свита румяных всадниц, одетых в красные платья и широкополые белые шляпы. Ах, какой это был счастливый день!..

Но сколько после него пролито слёз! Свадьба не сладилась, царевич внезапно занемог и помер. Весь двор скорбел. Но однажды, нисколько не таясь от Пожарской, Лыкова принялась вместе с княгиней Скопиной-Шуйской срамить Ксению: де сам Бог не даёт царевне счастья, де благочестива она лишь с виду, а на поверку — сущая чародейка-книжница. Княгиня Мария возмутилась, сурово оборвала эти пересуды да ещё и царице поведала о них. Лыкова, помня об опальном брате, повела тогда войну против Пожарской исподтишка. Встав на защиту чести матери, Дмитрий Михайлович затеял спор с Лыковыми. Дело ничем не завершилось, но с той поры княжеские семьи стали врагами.

   — Бедная Ксения, — совсем, казалось, забыв об этой непримиримой вражде, после долгого молчания произнесла расслабленно княгиня Мария. — Она-то более всех натерпелася. Кончину отца пережила, при ней, страдалице, мать и брата самозванцевы злыдни умертвили. И сам он, лиходей Гришка, над её пригожим девичеством надругался. А ныне каково ей, несчастной инокине, в осадной-то Троице лишения переносить!..

Мария Фёдоровна тяжело поднялась, подошла к киоту, долго стояла пред ним, будто вглядываясь в тёмный страдальческий лик Божьей Матери на старой иконе. Губы её беззвучно шептали молитву.

Но вот княгиня круто обернулась, и в глазах её была прежняя твёрдость.

   — Нипочём не унизить нас Бориске Лыкову — руки коротки. Погоди, наладится дело у Михайлы со свеями, порадует вестями о новых бранных победах, и царь-то Василий повоспрянет, и у тебя всё на лад пойдёт.

   — Михайло Васильевич Скопин — добрый воин, — согласился сын. — У него промашек нет.

   — Ладно бы. — Лицо княгини внезапно омрачилось. — Иное меня печалит. Зело худо успехи-то его обернуться могут. Рати водить он ловок, да в хитростях боярских несведущ. Всё на веру принимает. А с Шуйскими ухо востро держать надобно, сгубить всякого им ради себя — ни во что. Да и царь Василий не свят: днесь ты ему дорог, а завтра — ворог.

   — Не нам о нём судить, матушка, мы лишь холопы государевы.

   — Достойно ли подобиться холопам? И своя честь — не у порога ветошь, о кою сапоги вытирать. Да и не токмо царь у нас, но и вся земля наша русская в обороне нуждается. И вера православная наша. И заповеди пращуровы. Неужли не обидно, что Шуйский-то свеям за пособление Корелу уступил? Великой кровью ещё та уступка скажется.

   — Сам мыслю так.

Мария Фёдоровна, пристально глянув на сына, отдёрнула бархатную, расшитую серебряными нитями занавесочку на стене. За ней, в нише была книжная полка. Бережно взяла княгиня в руки ветхую растрёпанную рукопись.

   — Сие поучения незабвенного Максима Грека. Ведай, сыне, что писал он о некоей скорбящей жене Василии. Та жена — наша Русь-матушка в облике безутешной вдовицы, сидящей на пустынной дороге средь лютых зверей. Плачет она вековечно, убивается, стенает от лиходейства и мучительства, от неблагочестивых правителей, что людей стравливают и людским горем и кровопролитием тешатся. Всяк из них дикий зверь, всяк грызётся и злобствует, и никто не печётся о вдовице безутешной,, не радеет за неё. Горестная пустыня — её удел. Вот, сыне, ако провидел Максим Грек. Памятуй о сём. Никому нельзя на поругание нашу землю отдавать — ни своим царям да боярам, ни чужеземным. Памятуй.

Опустив голову, Дмитрий Михайлович подавленно молчал: разумел, какую тяжёлую ношу возлагает на него мать, и опасался, что не в силах будет выдержать той ноши.

   — Заговорилися-то, господи, — спохватилась княгиня Мария. — Уж к вечерне жди позвонят.

Она взглянула на слюдяное решетчатое окно, залитое закатной алостью.

   — В Мугрееве-то скоро, поди, вишенье зацветёт... Истосковалася я по нему. Вертаться навовсе туда хочу. Помирать там буду.

   — Что ты, чур тебя, матушка! — перекрестился Дмитрий Михайлович.

   — Моя, моя пора подходит, князь, чужой уж век, поди, живу, — вздохнула княгиня.

Утёкший в феврале к Тушинскому вору заговорщик князь Роман Гагарин нежданно возвернулся в Престольную и разъезжал на коне по московским стогнам, с великим жаром увещевая всякого не верить самозванцу, ибо он доподлинно разбойник и кровопивец, а в Тушине у него одно пагубство и содом.

К мелким стычкам с воровскими ватагами у городских окраин уже попривыкли, и отряжаемые в усиленные дозоры стрельцы сами отбивали врага, не поднимая сполоха. Очевидцы поговаривали, что в одной из таких стычек был тяжело ранен главный тушинский злодей гетман Ружинский и ему едва ли после того оправиться.

Неудачи вора возрождали надежду на скорое избавление от него. Всё лето москвичи с нетерпением ждали подхода главных сил Скопина-Шуйского из Новгорода и Шереметева из Владимира и наконец облегчённо вздохнули, узнав, что Скопин уже разбил свой стан невдалеке — в Александровой слободе, куда к нему отовсюду стали стекаться ратники.

Всё сулило добрый исход, но громом среди ясного неба грянула весть о переходе Сигизмундовых войск через рубеж и осаде ими Смоленска. И снова воровские скопища с усиленной прытью зашастали по всем дорогам вокруг Престольной.