Пройдя ещё несколько кругов, казаки вывели конягу на середину майдана. Матюшка бессильно привалился к потному лошадиному крупу, ноги не держали его.

   — Доколе горемыку-то истязать? — вдруг раздалось из толпы.

   — И верно! Хватит, чай, — подхватили разные голоса.

   — Будя с него!

   — Довольно!

   — Не скотина же — горюн бессчастный!

   — Отпустить бы его, братия, с миром...

Дивное диво творилось. Ранней весною в таборах мигом бы разодрали тех, кто захотел бы отказаться от присяги Матюшке, а теперь щадили самого вора.

Всё скопище народа на майдане, где кроме казаков были дворяне, дети боярские, боевые холопы, стрельцы, посошные мужики, нестройно зашумело. Но не только в памятном неистовстве толпы, но и в таком её миротворном шуме чудилась Заруцкому опасность. Закипало в нём раздражение, красные круги перед глазами застили свет, волнами накатывал на лицо жар.

Тронув коня, Заруцкий выехал из рядов, чтобы оказаться на виду у всех. В дорогом наряде вельми пригож был атаман. Заломленная шапка с усыпанным бриллиантовыми блестками пером, расшитая золотыми звёздами парчовая чута, вся в сверкающих адамантах кривая турская сабля на боку, что касалась концом червонного бархатного чепрака, — такому наряду могли позавидовать цари. Всего лишь короткий взмах руки — и поражённая роскошеством атаманского убранства толпа стихла.

   — Ваша, а не моя воля была, — укорил народ Заруцкий, — казнить обманщика, а вы попят подались! Альбо слову своему не верны! Хай же буде по слову!

   — Господь прощал и нам велел, — упрямо воспротивились ему.

По толпе снова прошёл шум. И враждебную для себя силу почуял атаман в том шуме. Слишком уж он и одеждой и повадками отличался от всех прочих. Он напрягся и закричал, что было мочи, и голос его в крике был резок и ломок, как вороний карк:

   — А не вы ль единиться с Ярославлем возжелали?! Там вам вора не спустят подобру-поздорову! Пущай Матюхина кровь будет нашей платой Ярославлю!

   — Ты, а не вор — им помеха, — донёсся дерзкий вызывающий голос. — Да и нам тож!

   — Мы тебе ещё Ляпунова попомним! — сквозь поднявшийся шум пробилась угроза.

Заруцкий смотал с тугого кулака плеть, но тут же опустил её. Дёрнулась щека, густые брови сшиблись на переносице. Кожею ощутил атаман, вконец иссякает его власть в таборах, и виною тому — ненавистное ополчение в Ярославле.

Не для досужих гуляний проложены дороги в русских лесах. Тянутся они сыпучими вязкими песками, каменистыми глинами, мхами да гиблыми топями, застланными неровной щелястой гатью, на которой кони сбивают ноги, а колеса телег прыгают, будто по волнам, напрочь вытряхивая душу из обозных мужиков. Широки здешние просторы, да узки дороги. Порой приходится ехать тесной просекой старой прорубки, как по дну ущелья, ибо в дремучих чащобах смыкаются над головой, заслоняя небесную голубень, высоченные сосны и ели. Наносит от папоротниковых зарослей прелью, струится из низинок тонкий дух цветущих ландышей. Всякое зверье хоронится в глуби чащоб: медведь и волк, лиса и заяц. Не повывелись ещё косули, и где-то бродит последний старый тур со светлой полоскою вдоль чёрной спины и острыми, как шилья, рогами. И пугают леса то тягостной настороженной тишью, то дикими воплями нечистой силы, то отдалённым неясным эхом. В русских лесах много страшного приключается.

Русские леса — прибежище шишей.

Но сотням бывалых воинов, меж которыми немало сапежинцев и тех, кто сражался под Клушином, нечего озираться по сторонам. Они сами устрашат кого угодно. И громко переговаривались жолнеры, и дробно стучали копыта коней по деревянным настилам, и грохот тележных колёс разносился по всему лесу.

В голове, перед пехотой, и по сторонам долгой чередью тянувшихся возов следовали верховые гайдуки, а в хвосте двигались боевые конные хоругви. Так расположил войско Гонсевский, предусмотревший, что при внезапном налёте вооружённой мушкетами и копьями пехоте будет сподручнее быстро рассредоточиться и вступить в сечу, поджидая подмоги сзади.

С войском Гонсевского выбирался из Московии и поручик Самуил Маскевич. Наконец-то он смог воспользоваться благоприятным случаем и теперь благодарил Бога, что не поддался искушению остаться в осаде со Струсем.

Неспешно подвигаясь, достигли берёзового мелколесья, а затем и брода через невеликую речку, за которой сходил пологим уклоном в пойму и пестрил цветущими, ещё не тронутыми косою, тучными травами раздольный луг. Тут, на переправе, встал обоз.

И сразу же с обеих сторон дороги, из перелеска, и спереди, от приречных ольховников, дико крича и потрясая навязнями, клевцами и топорами, ринулось на пехоту множество мужиков. Казалось, всё вокруг закишело ими, как муравьями. Они набегали плотно, сомкнуто, только одним живым напором грозя смять застигнутых врасплох жолнеров. Но бывалые воины мигом пришли в себя.

Острые жала разом склонённых копий встретили набежавшее мужицкое скопище, и первые смельчаки, с маху напарываясь на них, повалились наземь. За спинами копейщиков проворные пахолики уже заряжали мушкеты.

Мужики не могли остановиться, чтобы навести у себя порядок, — задние теснили передних, обрекая на бессмысленную гибель. Росла куча поверженных тел, и на ту кучу валились новые тела. Грянувшая пальба несколько поостудила пыл нападавших, однако сумятица только усилилась.

Правда, не все из мужиков дуром лезли на пехоту. Десятки их подбирались к середине обоза, где на одну из подвод вскочил Мосеев и размахивал белой тряпицей, подавая условный знак.

Храброго сигнальщика увидели не только свои. Подскочивший к Мосееву гайдук, во весь рост встав на стременах, наискось рубанул его палашом по голове.

Пронзительно запели трубы, загремели литавры и бубны. Хвалёные шляхетские хоругви всей мощью и тяжестью железа обрушились на мужиков. Словно яростный смерч, неостановимая конница опрокидывала, сминала и раскидывала по сторонам беспомощные толпы.

— Ромбач быдло безлитосьне![74] — потрясал буздыганом бывший московский староста пан Гонсевский, чуя, что его гусары быстро могут насытиться разгоном подлого мужичья. Можно снизойти к слабому противнику в сече за круля, но никого нельзя щадить ради золота.

Уже не сеча была, а свирепое избиение. Побросав топоры, рогатины, дреколье, обезумевшие от страха мужики повалили к реке, заполнили её. Не стало видно воды от их тёмных сермяг.

А гусары теснили и теснили бедолаг, не давая им перевести дух.

Маскевич со своей хоругвью переправился через реку в стороне, и поляки, выскочив на луг, полукольцом рассыпались по нему, чтобы отрезать мужичьему войску пути к отходу. Узрев врага перед собой, мужики вовсе растерялись и, уже теснимые отовсюду, поневоле стали сбиваться в одну огромную толпу.

Можно было кончать побоище, но шляхта продолжала свирепствовать. Мужиков косили, словно траву.

Всюду на обезображенном, измятом, затоптанном лугу валялись окровавленные тела. Речная вода густо алела, будто отражая в себе вечернюю зарю. Мёртвых было такое множество, что возникла запруда, и река стала разливаться.

Маскевич приметил у берега какие-то разбросанные шкуры, поддел копьём одну из них — то был кожаный мешок. Стало ясно, что мужики замышляли ограбить обоз. Узнавшего о мешках Гонсевского поразило бесстыдство черни. Он повелел жестоко проучить пленённых.

Обложенные со всех сторон, как лесное зверье на ловитве, мужики ждали неминуемой расправы. Они обречённо смотрели в землю, не поднимая потухших глаз. На ногах держалось не меньше полутыщи, худо одетых, жалких и безгласных. Нет, ни в какие ратники они не годились, и нападение их на польскую рать было полным сумасшествием. И оттого, что теперь могли уразуметь своё безумие, тяготились тяжкою виной друг перед другом. Не славой, а позором будет им смерть. И они готовились принять её, надеясь, что муки будут скорыми. Многие крестились, кто-то украдкой смахивал слезу.