— Не сдавайте стен!.. Не сдавайте стен!.. Христом Богом заклинаю!.. Пощады никому не будет!..

Балыка шагнул наперехват, от слабости пал на колени:

   — Панове!.. Панове!.. Рятуйте мене!.. Швидше, Панове!..[93]

Рыцарство понурило головы и безмолвно миновало торговца. Коменданту и его подчинённым самим было впору предаться отчаянию.

Оправясь от полученных в схватке у Водовозной башни ранений, Шамка покинул рать и загулял в грязных кабаках казацкого Заяузья. Свои посадские не осудили его: изрядь досталось молодцу — мало что лик изувечен, но и пальцы руки, коей прикрывался от сабельного удара, отсечены.

Нрав у Шамки переменился, ране шпыня озоровал беззлобно — теперь не так потешал как баламутил, ибо не мог простить воеводам их розни, отчего погибло множество народу. И доставалось от Шамки вволю что Трубецкому, что Пожарскому. Казацкая голь в таборах чуть ли не на руках носила нижегородского шпыню за его красноречие и умение пить без передыху. Куда б ни направлял стопы Шамка, за ним всегда увязывалась гурьба дружков.

Ныне с тусклой рани на тяжёлую голову ходил он с дружками у туров и подбивал ратных на срочный приступ кремлёвских стен. Мало не два месяца миновало, как отступил Ходкевич, а Кремль ещё не был взят. Начальным воеводам снова мешали разные препоны, которым не виделось конца. Опричь того стало известно, что замирившиеся Трубецкой и Пожарский стакнулись со Струсем да изменными боярами и затеяли втихомолку долгие переговоры, потакая супостатам уступками. Вечор за кабацким, залитым хмельною влагою щербатым столом, кашляя от спёртого сивушного духа и притопывая, чтоб не застудить ноги, на чавкающем мокрой грязью земляном полу, Шамка в бога и в беса клял начальников почём зря. Много обиженного, увечного, неприкаянного народу в лохмотьях и рубище слушало его. Весь вертеп трясло от Шамкиных обличений, и голь сама была готова немедля учинить драку и со своими и с ляхами. Ладно ещё что новый дружок Шамки Грицко, который явился в таборы из спалённого ворами Чернигова, удержал буянную братию непрестанными здравицами. И до самого упою задорно раздавался его голос в полутёмном и заплёванном кабаке:

— Сып, шинкарко, горилки!..

Переходя от туров к турам, Шамкина ватажка добрела до казацких пушкарей, что стояли на Кулишках у храма Всех Святых. На редкость тихим и покойным выдался день. Орудия молчали всюду — накануне Трубецкой повелел всем пушечным нарядам до поры прекратить пальбу. Пушкари сошлись в круг потолковать.

Свежий порошистый снежок с ночи забелил пятна копоти и гари на валу возле пушек, опушил голые ветви с крупными кистями ягод растущей за валом рябины.

В кафтанах с распахнутой грудью, в сбитых на ухо шапках казацкие пушкари жевали прихваченные утренником ягоды да жаловались друг другу на своё незавидное житьё. Больше всего волновал их скудный прокорм. Связанным осадой пушкарям никуда нельзя было отлучиться за поживой, а потому они материли опостылевшее стояние под стенами, от которого не ждали никакой корысти.

Явление шпыни было для них словно восход солнца. Зная Шамкины проказы, пушкари встретили его радостными возгласами.

   — Никак ожидали швета, а утреня отпета, — приветствовал Шамка казаков. Из-за того, что у него были выбиты передние зубы, Шамка то присвистывал, то шепелявил. Косой рубец на щеке багровел вывороченным затягивающимся кожей мясом.

Смотреть на Шамку было и потешно и жутковато.

   — А пропади всё пропадом! — выбранился один из казаков. — Чего нас без дела томят?

Шамка резво обернулся к своему дружку из Чернигова, с лукавством подмигнул ему:

   — Шкажи-ка, Грицю, что вшему голова на швете?

   — Золото, — не раздумывая ответил дружок.

   — Хлеб нашущный, дурень, — вразумил Шамка.

   — Ни, чоловиче, золото и срибло, — стоял на своём черниговец.

   — Шлыхали, ребятушки! — крикнул разинувшим рты казакам Шамка. — Жолото да шребро. А были они у ваш жа вшю ошадную шлужбу?! И шытно ли вы едали? Ни в рот — ни иж гужна! Ляхи же много добра нахапали, на то добро жилошь бы вам припеваючи. Да така печаль, что ш ними наши начальные любовь жавели, хотят их отай на волю шо вшем добром отпуштить...

   — А ну как поклёп? — усомнился кто-то.

   — Вот вам крешт швятой! — со всей истовостью перекрестился Шамка и ткнул в сторону каменных стен увечной, обмотанной лохматым тряпьём рукой. — Туды-то вы почто нонче не палите? Ядра кончилишь, али шупоштата вам велено пожалеть?

   — Верно он толкует, братия! — разнёсся крик. — Дождёмся так-ту мы на свою голову Хоткеева-гетьмана ин самого Жигомонта с войском.

   — Годи! — попытался запротестовать возникший как из-под земли войсковой казачий дьячок.

   — Неча годить! На слом!.. На слом!.. — закричали отовсюду, повторяя призыв, с которым издревле русские воины устремлялись на приступ крепостей.

   — Дело, ребятушки! — переждав шум, одобрил казаков Шамка. — Подымайте таборы. А мы в колокола ударим. Пущай Мошква штановиться дыбом! Эх, едино пили — едина и похмелка нам!..

Свистом и воплями поддержали Шамку его закадычные дружки.

Грянули пушки, и с ними грянул набат над Престольной. Будто ждавшие его, кучно сбегались москвичи из посадов и слобод к укреплениям.

Часу не миновало, как уже стали казаки с чернью резво подтаскивать осадные лестницы к закопчённым стенам Китай-города.

Пышными клубами вспухали дымы от загрохотавших над толпой пищалей. Ответная пальба со стен велась жидко. Осаждённые не успевали собрать силы для отпора, стянуть их в одно место. И ободрённые вражеской немощью казаки густыми вереницами полезли по приставленным лестницам вверх.

Всё же поляки не думали уступать. Облепленная человечьими телами круто накренилась и ухнула на землю одна лестница, за ней — другая. Но третью уже не удалось свалить. Поражая ловкостью, казаки вскарабкивались на стену и сломя голову кидались в рукопашную схватку. Их невозможно было укротить. Они бежали влево и вправо по стене, сталкивая противников вниз. Мокрые от чужой крови ладони намертво прилипали к рукоятям сабель.

Шамка с толпой московской черни топтался перед воротами и ждал, когда они распахнутся. Ждать пришлось недолго. Как только отпертые изнутри казаками ворота приоткрылись, толпа с рёвом повалила в Китай. Но ей уже некого было громить — поляки поспешно отступили в Кремль.

   — И туды б нам живой ногой, ребятушки, а? — задоря казаков, указывал Шамка на Фроловские ворота Кремля. — Крут бережок, да рыбка вкушна. Напушти, Боже, шмелошти!

Здоровой рукою Шамка стискивал древко копья, на конце которого мотался ребристый польский шлем с оперением. Казаки, хохоча, обступали шпыню. Кто-то протягивал ему скляницу...

С маху брать кремлёвские стены удачливые ратники не стали. Близился вечер. Был на исходе октября 22-й день.

Внезапное самовольное взятие казаками Китай-города ускорило переговоры начальных воевод со Струсем. Струсь уже не ставил никаких условий, кроме одного: оставить всех из сдающегося гарнизона в живых.

Спустя три дня ополченские ратники и казаки из таборов съехались у Каменного моста над Неглинной против Троицких ворот, откуда поляки спервоначалу должны были выпустить думных бояр.

Секла по лицам колючая снежная крупка. Порывами налетал ветер, проносясь вдоль берега Неглинки, заполненного народом. Громадным расползшимся пятном чернела средь снега толпа, оживлённо шевелилась, гудела многими голосами. Таборные казаки сгрудились своими станицами и были они при оружии, с развёрнутыми знамёнами. Всяк смекал, такая их сряда вовсе не из почтения к изменным боярам. И встревоженно переглядывались земские начальники меж собою.

Когда распахнулись окованные железом створы ворот и люди узрели выходящих на мост бояр, над толпой раздался пронзительный свист. Встречь изменной знати полетели брань и хула.