Стрельцам было не по себе: не горазды они кривить душою, не горазды лицедействовать. Подосланные Заруцким казаки Стенька да Обрезка, что ухоронились рядом в кустах, подговаривали их совершить гнусное злодейство — убить Пожарского.

И смолян терзала разбуженная совесть. Однако открыться Хованскому они не могли.

Отъезжая, Иван Андреевич обернулся, дружески молвил:

   — В сече вместе будем, ребята, встренемся ещё.

Когда Хованский скрылся из глаз, стрельцы окружили Гришку. Ларивон сказал за всех:

   — Ты как хошь, а мы тебе не товарищи. Упаси, Пречистая Матерь Смоленская Одигитрия.

Хоть и был озлоблен Шалда, перечить не посмел. Поднявшимся из кустов казакам проронил, отворачиваясь:

   — И один бы потщился, да свои зашибут.

Стенька, широкоскулый, здоровущий, рукастый, ухватил Шалду за грудки:

   — Чего рыло воротишь? Доведём до вашего земского совету, что под Смоленском к Жигимонту перемётывался да извещал его о рославльском сборе, — не сносить тебе головы! Побалуйся у нас!

Тощий, татарского обличья Обрезка сверкнул жаркими нещадными глазами:

   — Всех их к матери посечь!

Стрельцы схватились за бердыши и сабли:

   — Добро, налетай! Удача нахрап любит. А поглядим, кто кого.

С утра у Дмитрия Михайловича не заладилось. В съезжей избе он завёл прямой разговор с Бутурлиным, предлагая ему возглавить передовой полк в предстоящем походе на Москву, но Бутурлин наотрез отказался:

   — Многого хочешь, князь! В совете всей земли готов тебе подсоблять, а под твою руку, прости, не пойду — невместно мне.

Того и следовало ожидать от Бутурлина. Он вёл себя в Ярославле, как все другие из старых родов. Глубоко проникла враждотворная боярская зараза — местничество. Пожарский был бессилен что-либо изменить, однако не видел никого из близкого окружения, кто бы превосходил Бутурлина по ратному опыту, и потому неотступно настаивал:

   — Родовитостью ли да чинами считаться ныне, Василий Иванович? Не в урон чести твоей на благое дело зову, зная воинскую бывалость твою, заслуги.

   — Да уж не меньше у меня заслуг, неже у тебя! Не уламывай — не пойду...

Как от неожиданного толчка качнуло князя, опёрся он рукой о стену. Поговаривали ратники, что в последнее время от всех треволнений и бессонных ночей воротилась к Пожарскому злая немочь. И мог сам увериться в тех слухах Бутурлин, приметив, как ещё больше истончилось, опало вощано-жёлтое лицо князя, снова явились тёмные полукружия под глазами, поджался рот. Но жалости у него к Пожарскому не было: взялся за гуж — не говори, что не дюж.

Оказавшийся при разговоре дьяк Юдин зачерпнул из бадейки водицы, поднёс ковш Дмитрию Михайловичу:

   — Не прилечь ли тебе, княже?

Под раскрытыми окнами пчелиным гудом нарастал многоголосый говор прибывающих ратников. Нужно было идти смотреть выставленный на обзор пушечный наряд.

   — Дело не будет ждать, — судорожно глотнув из ковша, молвил Пожарский. Ему было досадно, что обнаружилась его слабость. Он собрался с силами и шагнул к двери.

Два длинных ряда пушек — полковых и затинных — всех, что были свезены из разных городов, добыты в сечах, а также особо отлиты в Нижнем Новгороде и уже тут, в Ярославле, — занимали добрую половину обширного двора. Одни из пушек были закреплены на станках с колёсами, иные уложены на полозья, третьи, малые, размещены прямо на телегах.

Вдоль рядов чинно похаживали пушкари, за которыми увязывалось немалое число любопытных ратников, что с охотою слушали умные суждения о меткости огненного боя, зарядах и свойствах порохового зелья. Пушкарское дело славилось на Руси на зависть враждебным иноземным государствам. И редки были в других землях пушкари, что могли бы равняться искусной пальбой с русскими. Пожарский чаял извлечь пользу из таких преимуществ.

В толпу ратников затесались тайные посланцы Заруцкого Стенька и Обрезка. Давно должны были исполнить молодчики строгий наказ своего вожака, но не смогли и потому пребывали в крайнем удручении. Ещё бы им не тужить! К Пожарскому не удалось подступиться, его всюду окружал и сопровождал служилый люд. В ополченских станах охотников устранить главного воеводу не сыскалось. Напрочь отреклись от злодейского умысла смоленские стрельцы, усмирённые нагрянувшим к ним князем Хованским.

А с лукавым челядинцем Пожарского Сёмкой Хваловым вышла у атамановых посланцев сущая оплошка: он, знай себе, справно вытягивал да вытягивал денежки, божась зарезать спящего князя ночью, но только за нос водил. Вечор соумышленники выследили на улице Сёмку, припёрли к тыну, но тот стал окликать проходящий мимо дозор и с нахальством бухнул Стеньке с Обрезкой: «Не спятил я, чтоб мне — от дождя да в воду. Уносите ноги, робяты, покуда целы». Да и был таков.

Ничего теперь не оставалось молодчикам, как попытаться прикончить Пожарского в людской толчее, когда он станет осматривать пушечный наряд. Остро были наточены засапожные ножи, прикрытые полами зипунов,— только б не случилось промашки да не дрогнула б рука. Для верности соумышленники разделились: Обрезка остался у пушек, а Стенька подался ближе к избе.

Припадая на раненую ногу, как всегда бывало при недомогании, Пожарский шёл меж рядами и указывал пушкарям, какие орудия взять в поход на Москву, а какие оставить на месте за ненадобностью, либо свезти в кузню.

Обрезка судорожно метался в хвосте густой свиты князя, но пробиться вперёд был не в силах. Знаменитый на всё ополчение здоровенный коваль Федька Ермолин двинул его железным кулачищем в плечо:

   — Чего снуёшь под ногами зазря? Аль задумал что? Мотри, не помилую.

И уже с настороженностью поглядывал на него, следуя за княжьими людьми. Обрезка принуждён был отступиться.

Увидев, что Пожарский закончил осмотр и повернул к рубленому крыльцу Разрядного приказа, толпящиеся на дворе ратники скопом двинулись к нему. Как из частого решета, посыпались вопросы:

   — Скоро ль в Москву, Дмитрий Михайлович?

   — Каки полки наперёд выступят?

   — Будем ли воевать подмосковны таборы?

   — Али по рукам на мировую?

   — Ужель свей с нами заедин пойдут?..

Пожарский не отвечал. Истомлённое лицо его мертвело, стягивалось. Князя снова шатнуло. Один из ополченских казаков подхватил Дмитрия Михайловича под руку, довёл до крыльца. Ратники сочувственно зашептались, передние стали оттеснять напиравших сзади.

Поглощённые давкой люди не могли увидеть, как, проскользнув к самому крыльцу, Стенька выхватил нож из-за голенища и ткнул им в князя, целясь вниз под рёбра. Но злодеяния не случилось. В мгновение удара Стеньку нечаянно толкнули под руку: и нож, отклонившись, вонзился в бедро ополченского казака, который поддерживал Пожарского. Казак с громким стоном повалился на бок.

Поначалу никто ничего не мог уразуметь. Несколько человек склонились над раненым и обнаружили возле него окровавленный нож. Злодейское оружие подняли над головами, показали всем.

   — Никак лиходейство, братцы! — раздались возмущённые голоса.

Взопревшею спиною Стенька вминался в толпу. Лелеял надежду, что не распознают. Но в его бегающие горячечные глаза вдруг упёрся негодующий взгляд смоленского стрельца Ларивона.

   — Вона лиходей, — указал Ларивон на Стеньку.— Он рядился князя зарезать.

Незадачливого злоумышленника схватили. И ратники на месте учинили бы скорую расправу, но Дмитрий Михайлович не позволил:

   — Оставьте, сперва потолкуем с ним по душам.

В допросе Стенька не утаил ничего.

Уже не в съезжей избе, а посередь стана у Которосли, в походном шатре, сошёлся Пожарский со товарищи. Тут были только люди близкие. Ни Бутурлин, ни Черкасский, ни Матвей Плещеев, ни прочие искушённые в сечах военачальники на зов главного ополченского руководи не откликнулись.