Так и не потеснив московитов, ударные хоругви самовольно отступили на середину поля и стали сбиваться в круг. Съезжались медленно и расслабленно, бросив поводья. Некоторые из гусар даже сдёрнули тесные шлемы, так что непривычной белизной засияли их бритые затылки с всклокоченными мочалками оселедцев.

Уже на ходу распуская ремни и кушаки, гусары готовились к долгой передышке.

И тут слитный топот заставил их обернуться. От лагеря к хоругвям мчались два конных крыла. Скакали один вслед другому, напоказ дерзко и разлётисто. Будто вовсе не московитское войско недавно металось и вопило, как глупое стадо, под ударами гусар, а гусары выказали свою немощь и теперь удостоились позорного налёта. И от кого? От презренных и битых? Это ли не обида! В единое мгновение плотно сомкнулись хоругви.

Дав для острастки залп, первый ряд преследователей сразу повернул коней: надобно было перезарядить самопалы и уступить место задним, но те замешкались. Дорого им обошлось промедление... Никому не спускали бывалые гусары ратной нерасторопности. Злорадно засвистали они и рванули из ножен сабли. Страшен был их свирепый порыв. Заметавшись в растерянности, оплошники столкнулись с первым рядом и, сминая его, пустились наутёк. Выбитые из рук самопалы посыпались под копыта.

Перед лагерем стояла наготове стрелецкая пехота. Ошалевшая конница рухнула прямо на своих стрельцов. Нагоняя её, гусары беспрепятственно вломились в лагерь.

Маскевич летел среди первых. Недосуг ему было дивиться, что на всём пути спешно расступались русские полки, избегая боя и нисколько не препятствуя ни своим, ни чужим. И лишь миновав лагерь и ещё целых полверсты проскакав в погоне, он наконец пришёл в себя от изумления, как неожиданно легко и скоро далась победа. Единым рывком хоругви рассеяли всё московитское войско, а своих обидчиков загнали в непролазные чащи. Но изумление было недолгим.

Измотанные кони шатались под гусарами, а сами всадники не в силах были даже оглядеться. Оставив сёдла, они попадали на землю. Однако через полчаса, отдышавшись, все опять были в сёдлах. Уверенные в победе, они открыто подъехали к лагерю, но тут их встретили яростной пальбой. Победа оказалась мнимой. Возвращаться пришлось окольно, лесом, и, когда они добрались до гетманского стана, было уже далеко за полдень.

Густело, наливалось предвечерней краснотой солнце. Мягкие порывы ветра сонно ворошили листву. И слух уже привыкал к лёгким умиротворяющим звукам: спокойному посапыванию лошадей, пьющих воду, звону уздечек, шелестящим шагам по траве, тихому говору. Как будто и не было недавней жестокой сечи.

Но если в гетманском стане царило затишье, то в московитском лагере, откуда всё ещё тянуло дымом дотлевавшей деревни, не унималась суматоха.

Вернувшиеся гусары известили гетмана, что Шуйский успешно укрепляется в обозе, стягивая туда размётанные полки и восемнадцать пушек. Трусливый воевода сам запирал себя в осаде и сам связывал себе руки. Отныне гетман мог выжидать сколько угодно: птичка залетела в клетку. А коли так, не всем там придётся по нраву отсиживаться в неведении и тревоге, безропотно покоряясь глупости безголового стратига. Верно, мнит: оградился пушками и тем уберёгся. Но не так уж далека ночь, а во тьме пушки без проку. Ему бы самое время наступать — он же прячется. Роковое неразумие. Ещё немного терпения, думал гетман, и гости оттуда непременно пожалуют.

Жолкевский не ошибся. Вскоре появились первые перебежчики. Это были немцы, хмурые и растрёпанные, в запылённых кожаных колетах с ободранными банделерами, в тяжёлых сапогах с раструбами. Гетман принял их перед молодцевато грозным строем крылатой роты Казановского. Бодрый вид гусар наводил трепет и внушал почтение. Сняв громоздкие помятые шлемы с коваными гребнями, но не теряя достоинства, немцы объявили, что все наёмники намерены вверить себя гетманской милости.

За первыми пришельцами потянулись десятки других. Наёмное войско вышло из повиновения своих начальников. Возмутились и наиболее стойкие шведы. Даже то, что Сигизмунд, как самый ярый враг короля Карла, был многим ненавистен, не удержало их от перехода к полякам. Нетерпимые обиды пересилили неприязнь. Обозлённые наёмники ругали бестолковщину и растерянность, царящую в воеводских шатрах, из-за чего войско было брошено на произвол судьбы.

Открыто выехав для переговоров с Делагарди к сожжённому Клушину, самолюбиво придерживая, чтобы не спешил, коня, Жолкевский невольно повторил про себя слова Сигизмунда: «Виктор дат легес», но не усмехнулся, а посмурнел. Воспоминание о короле отравило радость триумфа. К самым достойным не благоволит проклятый, окружает себя лишь иезуитскими сутанами. И удача гетмана навряд ли будет отмечена заслуженной наградой. Но тут же воитель укротил себя: не пристало ему разменивать гордость на милость. Он уже достойно вознаграждён за всё своим успехом.

Съехавшийся с гетманом ближайший соратник покойного Скопина Делагарди был бледен и удручён. Оставшиеся верными ему шведы напрочь отказались поддерживать Шуйского, коль он сам отгородился от них своими пушками. Чем их мог воодушевить Делагарди, если и за ним была вина: всю ночь беспечно пропировал в воеводском шатре и с похмельной головой объявился среди войска, когда битва была уже в самом разгаре? Проклятое русское гостеприимство: жрать до блевоты, пить до упаду. И проклятый варварский обычай: мудрых травят, а глупцы правят. Осиротело и рушится без Скопина войско. С честным было честно, с худым стало худо.

Только переглянулись Жолкевский с Делагарди и сразу поняли друг друга. Никому из них не будет чиниться преграды — вольному воля. С миром разъехались. И тут же сигнальные трубы пропели отход шведского войска. Последние наёмники снялись с места и в мрачном молчании прошествовали мимо польского стана. Измена — всегда бесчестье, но Делагарди не посчитал себя бесчестным: глупо проливать кровь впустую, постыдно защищать ничтожество. Хуже измены то.

Увидев, что наёмники оставляют их, русские во второй раз за этот злосчастный день переполошились. Никого нельзя было удержать. Лезли через телеги и рогатки, разбегались по лесу. В это время и налетели на них отдохнувшие хоругви. Тяжёлым сокрушающим валом ударила рота Казановского, во весь опор неслись удальцы Порыцкого, кровь не успевала стекать с палаша Маскевича. Не сподручно ли рубить по спинам! Не легка ли погоня, когда никто не противится! Стон и вопли подстёгивали несчастных беглецов.

Страх гнал, а погибель догоняла. Не было большего позора для русских полков: разбежалось по лесу, рассеялось с великими трудами собранное Скопиным и за единый день расшатанное и загубленное его никудышным дядей войско. Дорога на Москву Жолкевскому была открыта.

Царь указал, а бояре приговорили.

Было так да не стало. Уж на что дерзок был на престоле Гришка Отрепьев, а и он остерегался суда бояр-сенаторов: мелкоту казнил — высокородных не смел. Потщился было свалить Шуйских — скоро одумался: нехитра затея, да обойдётся дорого. Не в царе сила — в думе боярской: куда она поворачивает — туда и царь. На боярство престол опирается.

Ещё при Грозном многому научила бояр злая опричнина. Не в открытую стали на своём ставить, а всё больше норовили исподволь, тайным умыслом, лукавым заговором. Сколь бы ни густо окружал себя царь верными худородцами — с собой не поравняют, дождутся урочного часа да и оболгут, затравят, вытеснят. Сызнова вокруг себя место расчистят: не в свои, мол, сани не садись. Особо опричников не терпели. Имя Малюты Скуратова по сю пору с бранью перемешивают. А от опричных родов Бельских, Нагих, Басмановых, Хворостининых, Молчановых завсегда рады избавиться: на людях принуждённо привечают — в душе злобу таят. Не дай бог, кромешники опять верх возьмут!

И ежели бы истинно восстал из праха злосчастный царевич Дмитрий, неужели было бы запамятовано, чей он сын, от какого корня явлен? Все, все помнили, что он от седьмого брака Грозного, от последней жены его Марьи, сестры разгульного опричника Афанасия Нагого, которую тот и сосватал царю.