— Инакше не можна.

   — Аль и воровской гож?

   — И воровской, коль с умом. Жита небось дешевле не бывало, неж при расстриге.

   — Всяка дешевизна перед дороготнею.

   — Оно, едрена вошь, и встало дорого: себя кой год истребляем!

   — Нет, братцы, сумно мне. Я сам в Калуге панифиды царику пемши. Отрублену главу с туловом не сведёшь, мертва да жива вода надобны.

   — Плетут калики перехожие. Матюшка Верёвкин-де, дьякон заяузский, в царя обрядился.

   — Це не може бути.

   — Впрямь. Нешто Матюшка? Исидорка!

   — Волосат без головы, а усат без бороды.

   — Полно, так вашу, изгаляться. И без того всё в глум перевели.

   — Ты, дядя, чего взъелся? Шуток не разуметь?

   — Каки те тута шутки, сучий сын! Выбрал саму пору!

   — Всяк человек ложь, а мы тож.

   — Пра, ён же, ён самый во Пскове-то! Наших посланцев не проведёшь — всё в Тушине при ём служили.

   — Не писали они, сюды он не сподоблятся?

   — Не сподобится, чай, коль не присягнём.

   — Присягнём, казаки! На святом кресте и Евангелии.

   — Присягнём, чтоб пусто было боярскому отродью в кремлёвских стенах!

   — Неуж атаман спустит?

   — Кто?

   — А Заруцкой-та! Поял бабёнку, а ныне ему ответ пред цариком держать. Так, поди? Вот и не спустит нам Заруцкой.

   — Окстись! Не ври на атамана.

   — Ей-ей, попомнит он.

   — Ах, кую ти матерь! Коли царь явлен, страшен ли Заруцкой?

   — Взыщет.

   — Пущай тронет! Чать, мы не пужливы и не безруки!

   — Оно эдак, ан дураков и в алтаре лупят...

   — Скидай шапки, народ! Присягу чинить станем.

   — За царя обретенна помолимся.

   — Чтоб и он за нас...

   — Треба крыж цилувати на всий любови!

   — Подходи ко кресту, православные!..

Могло показаться, что шумное коло заварилось само по себе. Однако на самом деле было не так. Сходбищем исподволь управляла кучка старых тушинцев, которые ясно знали, чего хотели. Помышление Заруцкого посадить на престол сблудившую с ним Марину под видом правительницы при малолетнем сыне для них было обидно и кощунственно. И представился случай внушить атаману, что не он выше казаков, а казаки выше его, ибо их воля и есть единственно правая воля.

Среди заговорщиков особой ретивостью отличался Иван Васильевич Плещеев-Глазун. Уж ему-то, вестимо, тушинский царик должен быть обязан паче всех. Все знали, что у Плещеева боярство от государя заслуженное, он и Марину выкрал у ляхов для него, и служил ему верой и правдой: всегда в карауле и никогда в обозе. Потому Плещеева казаки слушали, как никого, и уже коли он говорил, что во Пскове ныне здравствует сам истинный Дмитрий Иванович, стало быть так оно и есть.

Ведало бы казачество, какой постыдной лжи потворствует добронравный Плещеев, чтобы проучить своего нынешнего дружка и покровителя Заруцкого вкупе с надутым от спеси и ничего не смыслящим в тонких играх Трубецким!

Исподлобья осматриваясь и от беспокойства судорожно поплёвывая перед собой, так что мелкие брызги попадали на бороду, Иван Васильевич кивками указывал из толпы на сгрудившихся наособь ополченских начальников, науськивал:

   — Глянь, ребятушки, войско присягает, а они гнушаются. Пфу, пфу... Нечисто дело. Не с Мстиславским ли тут сговор? Пфу, пфу... Альбо с ляхами?.. Тащите-ка их ко кресту!..

Распалённая толпа грозно всколыхивалась. Истошными голосами вопили наущатели:

   — Лиходейство, братцы!

   — Гнусь!

   — Измена!

Не усмирить уже, не сдержать, не пресечь буйства, порождённого вскипевшей кровью толпы. То паводок, что сносит плотины. Много бед принесли Московскому государству безумные стадные страсти, но никак ещё не образумятся люди, никак не могут научиться обуздывать себя в сумятной толчее. Часто всяк наособь следовал Божеским заповедям — в толпе же потакал сатане. Страшной пагубной силой была безудержная воля и власть толпы. Тут уж нечего искать правых и виноватых, ибо безумие не знает ни тех, ни других. Виновна ли буря на море в кораблекрушениях? И те, кто мог радоваться стихии, выталкивавшей их вперёд, сами не единожды становились её жертвами и козлами отпущения.

Трубецкой ещё пытался противиться схватившим его под руки казакам — тщеславие было сильнее страха. Заруцкий же по-умному покорился сразу, не прекословя, и мрачно ткнулся сжатыми губами в медный крест, протянутый ему ополченским попом.

Взметнулись над таборами червчатые стяги с чёрным двуглавым орлом. Ударили пушки.

Ликование охватило казаков.

Была у Заруцкого повадка въезжать в Коломну резво, мчаться, не сдерживая прыти коня. Однако на сей раз он изменил ей. И коня пустил не размашистой рысью, а шагом, будто на тризну путь лежал. В лице — хмурь, желваки на скулах ходили. Атаманова сторожа тож волочилась угрюмо, понуря головы. А тому виной — насильное крестоцелование в таборах.

Встретившись с Мариной, погруженный в свои думы атаман внезапно признался ей: «Люба моя, нам венчаться пора» и велел позвать отца Мело для сокровенной беседы. Подозревая, что речь может пойти об устранении помех перед её новым браком, Марина едва не зарыдала от счастья, о коем грезила и которое наконец стало близким. На истомлённом молочно-белом лице её, где было в меру белил и румян, проступили клюквенные пятна.

Сказав своё, Заруцкий, отвернувшись, отошёл к решетчатому, с полукруглым верхом окну, и она потянулась за ним, словно тень, встала позади, теребя и прижимая к себе откидные рукава его кунтуша. Атаман резко повернул голову, обжёг бешеным взглядом смоляных очей и напомнил, что нуждается в услугах старого монаха немедля.

   — Зараз, зараз, — в полуобморочной растерянности пролепетала она и с пресечённым дыханием заспешила к выходу. Тускло блеснула в дверях золотистая парча её пышного платья.

В ожидании святого отца затуживший атаман присел на подоконник в глубокой нише, глянул на двор. Однако ничего там не удостоил вниманием, ибо мысли его не совпадали с тем, что видели глаза.

Не диво для воина в предчувствии грозной опасности загодя поразмыслить о защите и отпоре. Заруцкий прикинул, как поступит в крайнем случае: он уведёт из таборов верных ему казаков сюда, в Коломну. Тут, на слитии рек Москвы, Оки и Коломенки, за каменным поясом старой крепости, поставленным на засечном рубеже, как щит от набегающих кочевых орд, можно отразить любой удар и продержаться долго. С высоты многогранных угловых башен дозоры вовремя завидят врага, откуда бы он ни подходил. Хватит и малых сил, чтобы оборониться.

Раздумавшись, Заруцкий вдруг одёрнул себя: рано ещё готовиться к худшему. И усмехнулся: неужто и его страх обуял? Не в первый раз горячка распаляла казацкие головы, да всё улаживалось. Надо только не сетовать на жребий, искусно расставляя сети.

Хитроумный Мело должен помочь ему.

Заруцкий снова глянул в окно и увидел на дворе у теремного каменного крыльца беседующих пришлых монахов. Среди них он разглядел знаемых им Марининого любимца Антонио из Самбора и всегда кроткого на вид Джованни Фаддея. Прочие были неизвестны. В последнее время свыше десятка их невесть откуда приплелось в Коломну. Марина с радостью приветила всех. Были тут и бернардинцы, и капуцины, и кармелиты, и доминиканцы, но Заруцкий не отличал одних от других, считая всех единой помешанной на молитвах да постах братией.

Он был недалёк от истины: словно чуя поживу, ко двору опальной и отвергнутой русской царицы тянулись католические монахи разной масти, но с вельми схожими умыслами. Они служили тайной воле Папы Римского и подчинялись власти священного ордена иезуитов. Мрачные и суровые, никогда ещё не являлись тут во всём блеске и красе сами солидасы Иисуса, Божьи опричники, хваткие чёрные жуки в реверендах с белыми накидками, в низких широкополых шляпах, с крестами и отличиями на груди. Не являлись, но как бы уже присутствовали рядом. Конечно, Заруцкий не помышлял сойтись с ними, но он бы и сатане отдал душу за царский венец. Ничтожные того домогались, недостойные тем возвеличивались, ему же и атаманский буздыган становился тяжёл. Не мог он уразуметь, в чём его промашки. Воля казацкого круга сковывала, и ему никак не удавалось пересилить ту волю своей. На Мело оставалась надежда, ибо чуял Заруцкий, кто подчиняет себе скрытые силы, что скапливались ныне в Коломне и на которые можно было опереться...