— Жигимонт[5] своих ляхов насылает. А первого, истинного-то нет, его прах, вестимо, Шуйский в Москву перевёз.

   — А Жигимонт чего ж?

   — Лиходейничает. Да ты проведай у нашего литвина.

   — Эй, Иванка, молви словечко про ляшского короля, — обратился один из ратников к мрачно стоящему поодаль литвину Йонасу, отец которого ещё в пору войны со Стефаном Баторием[6] был взят в плен, сослан в нижегородские пределы и благополучно прижился тут, обзаведясь семьёй.

   — Псам его под хвост! — выругался литвин.

   — Вона что! Лютый, чаю, Жигимонт.

   — У немцев тож был король, так и прозывался. Лютый.

   — Лютер, — поправил замкнутый литвин.

   — Един хрен: Лютый або Лютер. Токмо ныне у них никакого нет.

   — Совсем без царя?

   — Лжа! Ужель можно без царя? За что же их Бог наказал?

   — Нашли диво! А в аглицких землях баба правит.

   — Будя люд-то потешать! Право, охальники вы, мужики...

Уже недолго оставалось до полудня, а сигнала о появлении тушинцев всё не было, хотя скрытно рыскавшие по дальним перелескам вершники донесли Алябьеву, что враг на подходе. «Гуртом, ровно стадо, тянутся!» Эта весть несколько успокоила одолеваемого сомнениями воеводу. Войско он выстроил правильно.

Съехавшись в окружённой заиндевелыми берёзками ложбине, Алябьев вместе со своими помощниками Яковом Прокудиным и Фёдором Левашовым, а также с шереметевскими головами Андреем Микулиным и Богданом Износковым обговаривали ход сражения. Ласково тормоша гриву всхрапывающего жеребца и нетерпеливо ёрзая в седле, розовощёкий, с кудрявой русой бородкой и озорными глазами Левашов под конец этого тяготившего его длинными пересудами и уточнениями совета вдруг объявил:

   — А по мне, лучше бы в крепости ждать. Пущай сунутся — Мамаевой ордой не одолеют. Да и нам теплее за стенами-то.

Алябьев осуждающе посмотрел на него.

   — Тогда уж, Фёдор Васильич, на горячую печь не мешкая правь! Можем ли мы посад на разорение оставить? Иной оборот — людей бы нехватка, а то ведь у нас за две тыщи тут.

Осанистый, всегда серьёзный начальник нижегородских стрельцов Прокудин покачал головой:

   — Эк хватил, Фёдор! Неужто мы впустую совет держали?

   — Идут! — вдруг раздался всполошный крик, заставив всех немедля разойтись по местам.

Тушинцы двигались скученно, тёмной тяжёлой грудой, ощетиненной частым гребнем бунчуков и копий. Приближаясь, эта груда расползалась в стороны. Конные и пешие были вперемешку, и потому на ходу перестраивались, разъединяясь и снова спутываясь. Мнилось, широко клубится и никак не может обрести покой в бесконечном самодвижении и круговерти огромная туча. Грозовыми ударами гремели набаты. Пурпурное знамя с чёрным двуглавым орлом посредине то пропадало, заслоняемое спинами, то оказывалось впереди, хлопая и расправляясь.

Когда нападающие придвинулись на расстояние пищального выстрела, из-за наспех устроенной загороди грянул первый залп. Облака порохового дыма окутали поле, и чуть он рассеялся, стало видно, что тушинское войско приостановилось в замешательстве, словно им никто не управлял.

Но вот вперёд выехал всадник в золотистом шишаке и блескучем бехтерце, резко взмахнул саблей и, увлекая за собой отделявшиеся от рядов группы казаков, помчался к загороди. С устрашающими свистами, наклонив копья, понеслась конница. Всё больше и больше верховых присоединилось к ней, резвее двинулись и пешие. От гула и топота задрожала земля.

   — Не пужайтесь, православные! — лихо крикнул один из стрельцов, вскочив на сани и для примерки в полную силу размахнувшись бердышом. Копья и рогатины выставило встречь войско нижегородцев. Снова грянули пищали.

Сбивая жердевые рогатки, сворачивая сани, тушинцы с разгона врезались в загородь.

Но плотная стена нижегородцев стойко встретила их, не давая продвинуться вглубь.

И в то же мгновение, спокойно выехав из дола, слева на тушинцев ринулась конница Микулина.

Теснимые ею, растерявшиеся тушинцы ещё сильнее навалились на загородь. В давке ломались копья, выпадали из рук щиты, сминались доспехи, раздиралась в клочья одежда. Нельзя было свободно взмахнуть ни саблей, ни топором. Некоторые, бросив оружие, думали только о том, как выбраться из этой невыносимой толчеи. А шереметевские ратники всё напирали и напирали, не давая перевести дух и сгоняя всех в ещё более плотную кучу, словно сторожевые псы стадо.

   — Р-руби нещадно! — ликующе рычал разгорячённый Микулин, сбивая конём пешую рать.

Паника стала охватывать вражеское войско. Мало в нём было тех, кто знал ратное дело, большинство — пахари да бортники, да арзамасские холопы, да ожесточённая от поборов и притеснений мордва. Были тут и болотниковцы, и всякий скитальческий люд, не имевший ни крова, ни семьи, и падкие на лёгкую наживу загульные казаки.

Не сумев пробиться через загородь, упорно теснимые слева шереметевской подмогой, тушинцы всё более подавались к обрыву.

И уже повалились с кручи десятки конных и пеших, сминая друг друга, разбиваясь и калечась о стволы деревьев.

Истошное ржание лошадей, причитания, стоны, жалобы заглушались гулом и грохотом свергающихся тел, лязганьем железа, хряском обламывающихся сучьев. Как огромная несуразная птица, взвился над головами чей-то изодранный армячишко. Подпрыгивая на корнях деревьев и уступах, звонкими горшками катились шлемы и скреплённые железными пластинами шапки. Снег сползал с откоса смятым окровавленным покрывалом, обнажая мёрзлую окаменевшую глину.

Добрых полтысячи человек оказались прижатыми к опасной круче, пытаясь вырваться в открытое поле к беспорядочно отступающей толпе.

Из неё стремительно вымахнул всадник в золочёном шишаке и, опережая бегущих, помчался стороной. Но там он чуть не столкнулся с Микулиным и его отчаянными рубаками и, круто свернув, метнулся по полю. Микулин ринулся следом, а навстречу от загороди уже резво скакал на низкорослой ногайской лошадке какой-то ратник, судя по простой одёжке, из посадских.

   — Моя пожива! Не трожь! — завопил ему через всё поле Микулин.

Он на ходу осадил коня и выхватил из-за кушака пистоль. Грянул выстрел, но седок в золочёном шишаке лишь слегка дёрнулся в седле и продолжал скачку, пригнувшись к холке. Посадский не был, видимо, серьёзной помехой для него, и, сбив мужика, он легко бы мог свернуть у самой загороди влево, к долам.

   — Не трожь! Прочь! — опять властно крикнул Микулин посадскому, пришпоривая скакуна.

Но посадский с необыкновенной ловкостью увернулся от наскочившего на него всадника и, полуобернувшись, резко взмахнул руками. Стянувшаяся петля волосяного аркана сдёрнула беглеца с седла.

Подоспевший Микулин наклонился над упавшим. Ратник, спрыгнув с коня, уже деловито распускал петлю.

   — Язви тебя в корень, чёрная кость! — задыхаясь от гнева, выругался Микулин. — Добром тебя упреждал: не трожь! Гляди, то же воровской вожак князь Вяземский, тетеря!

Ратник спокойно обернулся к нему, и Микулина чуть не подбросило в седле: он узрел балахнинского заступника.

   — Коль твоё, — невозмутимо сказал тот, — бери.

И смотав аркан, вскочил на свою лошадку.

Ворота растворила жена. «Ждала, моя Татьяна Семёновна», — умилился Кузьма, но виду не подал.

   — Почивала? — спросил он, вводя лошадь.

   — Измаялась вся: ну-ка, неровен час, — мягким певучим голосом сказала Татьяна и встрепенулась: — Вымотался, чай. Оставь коня, управлюся.

В короткой овчинной епанчишке, маленькая, с печальными глазами, таящими понятную Кузьме муку — двух месяцев не прошло, как они похоронили умершую от хвори дочь, — Татьяна зябко поёживалась.

   — Сам управлюсь. Ступай в избу.

Кузьма привычно оглядел двор. В синеве рассвета чётко обозначились добротно срубленные строения: большой дом под тесовой кровлей, с зимней и летней половинами и с пристенком, амбар, конюшенка и хлев, мыльня.