Лисом юлил царик, угодливо распахивал душу, а польщённый Заруцкий поглаживал вислые усы да плутовато щурился. Не нравилась самозванцу эта усмешливость, однако таил он своё недовольство, ещё боле усердствуя в похвальбе.

   — Мы гонимы, а не гонящи, — рассуждал царик, — одначе паки и паки скажу: Москва сама до нас на поклон пожалует. Изведает панских палок и зараз будет. Уж неближни города ко мне льнут — и Казань и Вятка. Воздам по заслугам им, яко Господь: «Прославляющих мя прославлю...»

Увлёкшийся царик обернулся на красный угол, как бы призывая в свидетели Бога, но иконы там не было, и, на единое мгновение умолкнув, он продолжал с ещё большим пылом:

   — Склонится Москва! Але яз поставлю престол не в Москве, а в Астрахани. Там незламни хлопцы, там завше меня оборонят. Туда подадимся.

   — Нехай так, — согласно кивнул Заруцкий. У него не было ещё своих думок о грядущем дне, а как будут, он сумеет направить царика, куда надобно.

   — А ныне, — глаза царика гневно блеснули, — сечь и сечь ляхов! Саваофово им проклятье! Не спущу!..

С той поры, как он позорно бежал из Тушина, поляки стали его первыми недругами. Больше всех досадил царику Ян Сапега, который, вернувшись к нему в Коломенском, вдругорядь обернулся Иудой и предал за боярскую подачку. Поделом ныне досталось перемётчику: Заруцкий крепко проучил его у Калуги. Всех королевских приспешников и лазутчиков царик наказал нещадно топить в Оке, как незадолго перед тем утопил своего былого подданного, касимовского хана Ураз-Мухамеда, подосланного Сигизмундом из смоленского лагеря.

   — Гоже! — одобрил Заруцкий царика, потянувшись к чарке.

Распахнулись двери. В трапезную вошла Марина. Царик сразу вобрал головёнку в плечи, скукожился. Заруцкий, вскочив, молодецки поклонился.

Царика и золочёные одеяния не красили, атаман же в светлом жупане с медными пуговицами и в разлётистом синем кунтуше был пригож, статен, от него исходила жутковатая приманная сила, и Марина приязненно взглянула на него.

Она была на сносях, сквозь густые белила на припухшем лице проступали желтоватые пятна, широкое и пышное платье не могло скрыть брюхатости, но Марина всё же пыталась сохранить свою природную осанку и царственную величавость.

   — Буди здорова, наша матинко Марина Юрьевна![35] — приветствовал её Заруцкий, обжигая усмешливо дерзким взглядом. — Породи нам сынка Иванку.

   — Иванку? — вздёрнула брови Марина.

   — Самое царское имя, счастливое имя. Да и меня так кличут! — засмеялся атаман, и сабля на его боку, сверкая дорогими каменьями, заколыхалась.

Марина тоже улыбнулась, но тут же посмотрела на царика, и глаза её стали жёсткими, злыми. Ещё вчера захотелось царице дичи, даже во сне ей привиделся тушёный заяц в кислой сметане, как готовят его в Польше. И она весь день гнала мужа на ловитву, ныне же кулачным боем подняла с постели, но беспутный пропойца сразу забыл обо всём при виде чарки.

   — Ты ж мувил[36], ты ж!.. — Марина задохнулась от негодования.

   — Зараз, зараз, — смущённо залепетал царик и, не глядя на Заруцкого, ретировался к двери.

Выехав со двора, атаман оглушительно, с язвительным ликованием захохотал, так что даже конь под ним вздрогнул...

С неразлучным шутом Кошелевым и несколькими ловчими в окружении конной татарской стражи царик помчал за город на заячью травлю.

Было уже далеко за полдень, когда внезапно сполошно ударили колокола. Марина, почуяв неладное, заметалась по покоям.

Наконец объявился Кошелев, подкатился к ногам царицы, напуганный, долго не мог вымолвить ни слова. Ему дали напиться.

   — Убили, убили нашего благодетеля, матушка! — по-бабьи заголосил он. — Охранный начальник Петруха Урусов убил... Отмстил поганый за хана своего Ураз-Мухамеда. На санях из самопала подшиб, а опосля ещё головушку саблей... Напрочь головушку-то, напрочь... не уберегли родимца!..

Волчицей взвыла Марина, бросилась вон из покоев, вон со двора. Бежала, ничего не видя. По улицам разъярённые толпы уже гонялись за татарскими мурзами, до смерти забивали их.

На санях везли в церковь обезглавленное тело. Марина натолкнулась на эти сани, безумно рванулась в сторону, и тут же скорчило её, опрокинуло. Подбежавшие челядинцы подхватили свою царицу, унесли в покои.

Очнулась Марина поздней ночью, при блескучем мерцании свечей увидела крадущуюся к дверям тень. Не успев испугаться, узнала шута. В руках он держал тяжёлую пухлую книгу.

   — Цо? Цо то ест? — иссохшими губами прошелестела Марина.

Шут обернулся к ней, таинственно подморгнул:

   — Талмуд государев. Надобно ухоронить.

   — Талмуд? — изумилась царица.

   — А тебе неужли неведомо? Осударюшко-то наш...

Марину снова стало корчить, и Кошелев исчез. Постельная девка, спавшая прямо на полу, мгновенно вскочила, услышав протяжный Маринин стон.

Через несколько дней косматый площадной подьячий сновал по калужскому острогу и пьяно вопил:

— Ивашкой нарекли младенца!.. Иваном!!! Царь пресветлый народился!.. На страх боярам явлен новый Иван Грозный!..

Хоть и присягнул сторожевой Зарайск Владиславу, однако с Москвой перестал сноситься и держался наособицу. Ближе Москвы была Рязань, а там затевал новую крамолу неугомонный Прокофий Ляпунов.

Присыпанные снегом, неколебимыми богатырями стояли семь суровых, словно бы насупленных, башен зарайского кремля, сложенных до половины из белого, грубо отёсанного камня с кирпичной кладкой поверху. Никаких украшений, никаких затейливых венцов — всё для боя, для обороны и отпора. Глубокий ров окружал крепость, синея свежими намётами. С белёсого неба цедился окрест тускловатый зыбкий свет.

Оглядев пустынные дали и реденькие извилистые нити тропок на застылом русле Осётра, князь Пожарский вышел из-под деревянного шатра наугольной Караульной башни и неспешно двинулся по стене.

На широких галереях копошились пушкари, поднимая на блоках заряды и укладывая их у своих затинных пищалей. Вверх и вниз по лестницам, приставленным к переходам, деловито сновали ратники. Их передвижения убеждали Пожарского, что дело спорится на всех трёх ярусах боя: верхнем, среднем и подошвенном.

Но озабоченность не сходила с его впалого лица. Ратников было мало, и при длительной осаде могло приключиться всякое. Князь спустился со стены, задумчиво встал у отводной Никольской башни с глубоким въездом. Она считалась самой мощной из семи: крепость в крепости. Бойницы на ней были устроены с обеих сторон прямоугольного тулова. Даже если бы враг ворвался в кремль, ему бы особо привелось осаждать эту башню, которая могла вести огонь внутри острога. Намётанным взглядом Пожарский обвёл тёмные отверстия бойниц, плотнее запахнулся в накинутую на доспехи шубу.

Неотступно следовавший за князем Фотинка спросил с тревогой:

   — Али чо не ладно, Дмитрий Михайлович?

   — Всё ладно. А уж ежели беда случится, попаду в полон, — с нежданной бодрой весёлостью пошутил князь, — будешь тогда моим Апоницей.

   — Кто ж таков? — смутился Фотинка.

   — Добрый слуга тутошнего князя Фёдора Юрьевича. Не слыхивал о нём?.. Ну не диво — времена давние. Вероломно убит был Фёдор в орде у Батыя, но Апоница не оставил на поругание тело господина, выкрал его и тайно похоронил. — Пожарский помолчал, посматривая на хлопоты ратников. — Святое тут место, невинной кровью окроплённое... Узнала о лютой смерти мужа княгиня Евпраксия, да с малым чадом с высокого храма наземь и ринулася... Не след нам таковое место нечестивцам сдавать!

   — Дак ничего, выдюжим, — расправил могутные плечи растроганный Фотинка.

Почти год Дмитрий Михайлович был воеводой в Зарайске. В многотрудную пору приспел он сюда по велению Шуйского, множество невзгод претерпел в этих стенах. Но всегда держался твёрдо. Ни с чем уехал от него в Рязань ляпуновский племянник Фёдор, склонявший князя к измене. Впустую угрожали ему приспешники самозванца. И даже когда предавшаяся царику близкая Коломна прислала в Зарайск своих наказных, взбунтовавших посад, не дрогнул князь. Запёрся в крепости, куда перед тем на случай осады посадские свезли все свои пожитки и запасы, и строго сказал со стены: