Не таились нижегородцы перед Дионисием, ибо много были наслышаны о его благочестии.

Много души и сил отдал Дионисий раненым воинам, став два года назад троицким архимандритом. Из уст в уста передавалась благонравная речь Дионисия перед своей братией:

«Что есть у нас хлеба ржаного да пшеницы и квасов на погребе, всё нам держати для раненых людей, а мы упование возложим на Бога, станем ясти на трапезе хлеб овсяной, а квас нам не надобен — во имя Господне и с ключевой воды не умрём».

Мягок сердцем да твёрд духом был архимандрит. То высоко ставили в земском войске.

О разном толковал архимандрит с нижегородцами, но больше всего занимал его Минин — о нём допытывался. Посадские выкладывали всё без утайки. Да и таить-то было нечего, Минина они от себя не отделяли. По сердцу пришлись Дионисию прямые слова Стёпки Водолеева:

   — Пожалели господа наши для Кузьмы чина, поостереглися, величают его, как и всякого из нас, человеком. Ин воевода в полках, ин голова, ин сотник, а Кузьма человек всея земли. Выходит, ближе его никого нам нету.

Кротко улыбнулся Дионисий, заулыбались посадские. Рады были единодушию.

— Искус бысть нам от Бога, — молвил на прощание архимандрит. — Да спасёмся благими поступками. Храни вас Господь!

Получив благословение Дионисия, счастливые нижегородцы поспешили в стан. Восторг переполнял их. Ещё бы, встреча и сокровенный разговор с троицким настоятелем стали для них такой удачей, какая редко выпадает в жизни и какую отрадою поминать в благодарственных молитвах, чтобы гордиться ею до последних дней. Свет в храмине от свечи, в душе от молитвы.

Вечерние сумерки окутали монастырь. Чётко обрисовались на гаснущем небе купола Троицкого и Успенского соборов, церкви Сошествия Святого Духа; на звоннице которой, что находилась в основании главы, молчал осадный колокол.

И словно бы излетая из самой тиши, а не из уст иноков, с душевной трепетностью зазвучала древняя стихира Сергию Радонежскому:

Как громадное паникадило, сиял звёздами небосвод.

Озаряли свечи в Троицком соборе единосущных и нераздельных рублёвских ангелов, бросали трепетные отблески направо, на увитую чеканной вязью серебряно-вызолоченную раку преподобного Сергия.

Мерцали свечи перед алтарями в других монастырских храмах.

Теплились они за окошками монашеских келий.

Возжигались и горели в руках всех молящихся за веру и отечество.

И словно свечи, поблескивали костры под стенами, нерушимой обители в стане.

Чисты были мысли о святом правом деле.

Весть потрясла, как оглушительный раскат грома, — Ходкевич на подходе к Москве. До сей поры донесения были успокоительные: польское-де войско ещё далеко, ещё не в сборе, ещё медлит да корма запасает.

Оказалось же, верные слухи переплелись с неверными, и всё открылось только теперь.

Приведя войско к Троице, Пожарский замышлял поначалу стоять тут не двигаясь с места, покуда накрепко не утвердится договором с подмосковными казаками о мире и согласии. Грозная весть нарушила планы. Сразу же был поднят полк молодого Василия Туренина и послан к Москве с наказом укрепляться у Чертольских ворот, обочь полка Лопаты. Остальное войско выступало следом.

Погода выдалась дурная, ветреная, не погода — непогодь. И крестный ход, что, упреждая войско, направился из монастыря по Московской дороге, был едва не остановлен встречным вихрем и плотными тучами пыли.

Скручивало и рвало над головами монахов священные хоругви, осыпало серым земляным прахом иконы Живоначальной Троицы, чудотворцев и основателей монастыря Сергия и Никона.

Не к добру случилось такое ненастье, и, если бы не опасное продвижение Ходкевича и не страшная угроза от него Москве, верно, задержался бы выход рати и крестное шествие было бы отложено. У многих захолодела душа от зловещего дурного знака, многих охватила суеверная тревога. Но никто не стал поднимать сполоха, лишь построжали и посуровели лица у монахов и ратников. С честным крестом в руке, сбиваемый ветром с ног, упорно шёл в голове хода архимандрит Дионисий.

Миновав пруды и поднявшись на холм, что прозывался горой Волкушей, освящённый собор остановился, чтобы пропустить мимо себя тронувшееся войско. В раздуваемых колоколами ризах, с взлохмаченными бородами наваливались тщедушными телами на посохи старцы, глубже надвигали на глаза чёрные клобуки. Пытались прикрыться от бешеного ветра ладонями юные иноки. Словно крылья рвались с огорлий и трепетали в воздухе церковные хоругви. В пыльном смерче металась сорванная с чьей-то головы камилавка. Приходилось тесно грудиться на склоне с подветренной стороны.

Войско медленно и словно бы нерешительно двигалось по дороге, обтекая холм. Шапки и шлемы были надвинуты на глаза. Но всё же, ряд за рядом оказываясь напротив архимандрита и священников, ратники обнажали головы, чтобы принять благословение. И не уставал повторять Дионисий всякому, кому протягивал серебряное распятие и кого направо и налево кропил святою водой:

— С тобою Бог и великий чудотворец Сергий на помощь, не посрами веру православную, не посрами светлую землю русскую!

Тянулась и тянулась людская вереница, не кончаясь. Пропадала в пыльной мути. Чтобы преодолеть напор ветра, люди пригибали головы, поворачивались боком. Испуганно ржали кони, упрямились, норовили остановиться или прянуть в сторону.

Пожарский с Мининым подъехали к архимандриту последними. Тот благословил их и хотел было сказать ещё несколько утешных слов, но, донельзя истомлённый и усталый, еле удерживая в руке ставший неимоверно тяжёлым крест, он только прошептал:

   — Крепитеся. Вам возмочь и другим такожде.

В последний раз осенил крестом Дионисий двух верных сподвижников, всем сердцем болезнуя о них, когда они уже миновали его. И тут случилось чудо — ветер внезапно сник и переменился.

Теперь подул он в спину с такой ярой силой, что ратные начальники едва удержались в сёдлах. Пушечным залпом хлопнули вскинувшиеся над полками стяги.

   — Господь явил свою милость! — возгласил вдогонку Пожарскому с Мининым одушевившийся архимандрит. — Ступайте без смятения!

В глазах Дионисия стояли слёзы.

Войско враз приободрилось, подтянулось, из конца в конец разносились весёлые задорные голоса:

   — Уф, от сердца отлегло!

   — Слава Богу, отпустило! А не то бы упилися бедами да опохмелилися слезьми.

   — Кто беды не бедовал!

   — Оно так. Да реву-то впереди б токо не было.

   — Чего Лазаря петь?

   — А, право, не столь смертей, сколь скорбей!

   — Ишь ветер-то теперя пуще воеводы гонит-погоняет!

   — Лети лётом, ребята! — во весь голос советовал Шамка.

Ноги сами несли к Москве. До неё оставалось менее шестнадцати вёрст.

Стоя посреди разорённой деревянной церквушки, Ходкевич поджидал панов полковников, позванных на совет.

В свободном проёме входа с повисшей на петле взломанной дверью гетманскому взору открывалась чистая слепящая синева небес и в окружении старых кряжистых дубов сельская площадь, сплошь запруженная драгунами его собственного регимента. Сидящие в сёдлах и спешенные драгуны передвигались, сбивались кучками, гомонили, разражались смехом. Среди их коловращения вверх и вниз ходила жердина колодезного журавля — жаждущим не было конца. Гетман невольно облизнул спёкшиеся губы, но отогнал от себя мысль послать слугу к колодцу: он привык не потакать своим слабостям.