Издали, с Завеличья, Псков был пригляден, чист, а вблизи не совсем таков. Кое-где зоркий взгляд приезжих подмечал купола с ободранными железными листами — железо употреблялось на ядра, трещины в стенах, обугленные дома без кровель, поросшие поверху кустами, запущенные огородишки.

Многодневная изнурительная осада, когда у псковских стен стояли новгородцы со свеями, оставила свои зримые бедственные следы.

Сердце оборвалось в груди у Плещеева-Глазуна, когда он входил в государевы палаты. И только посмотрев на ступавшего рядом невозмутимого Бегичева, коему что Бог, что бес — всё едино, поуспокоился. В бесстыжую мясистую рожу самозванца с румяными щеками и кучерявой бородкой он взглянул уже без смятения. Лик у Матюшки был впрямь мошеннический, зато одёжка — не придерёшься — самая царская: туго облегал Матюшкин плотный стан нарядный зипун из белой тафты с парчовой золотной обнизью, украшенной жемчужными запонами.

Мороча созванных посадских выборных, наперебой завитийствовали мнимый царик и его мнимый любимец, объясняясь друг другу в неизбытой привязанности. Матюшка под конец даже вскочил со своего добытого в монастыре кресла-престола, по бокам которого заместо пригожих рынд стояли разбойного обличья молодцы в терликах, и облобызал Плещеева. Всё обошлось по-божески.

Поздним вечером мнимо истинный затеял братчину, позвав на неё только особо доверенных. Пришли Хованский с Вельяминовым, явился Герасим Попов, что первым донёс до подмосковных таборов благую весть о невредимом государе, было ещё с десяток ближних людей, вольные повадки да ухмылки которых выдавали в них завсегдатаев царских тайных вечерь.

В большой трапезной, где собрались застольщики, окна были наглухо завешены коврами, а на белёных стенах сохранялись пятна копоти и подтёков. Множество свечей озаряло низкие своды.

Стол, несмотря на голодное время в городе, ломился. Кубышки, ендовы и кумганы были налиты всклень. И сам расторопный потчеватель, с ухватками кабацкого гуляки, не заставил себя ждать, по-простецки усевшись с гостями на одну лавку и повелев разливать.

   — Здоровья и многие лета нашему осударю! — наскоро собравшись с мыслями, провозгласил никогда не проносящий мимо рта чарку Бегичев.

Его дружно поддержали.

Плещеев украдкой переглядывался с пристойным Хованским, как бы ожидая его знака умерить себя, но всё равно пить приходилось вместе со всеми, чтобы не вызвать подозрений либо неприязни. Разговоры переходили в ор, смех — в хохот. Веселье разгоралось, словно костёр на ветру.

Болтая то с одним, то с другим, то со всеми кряду, самозванец дёргался и мотался за столом с полным кубком в руке, неряшливо плеща вином на свой зипун и на бархатный кафтан любимца. Плещеев не такое сносил на пьянках с тушинским цариком, добывая чины и почести, и тут крепился.

   — Не жалую сусляев, — набалованно перебил Матюшка очередного заздравщика. — Вон их, такую мать, вон изгоню. К немцам! Русь крепкими мужами стоять будет. Нами будет стоять!.. Мы всех превзойдём!.. Сё я реку, слышите? Сё я реку, а не сурога с торга!.. Всех побьём и всех обдрищем. Вняли?.. Тады аминь и наливай сызнова!..

Чем больше Матюшка пил, тем бессвязней становилась его похвальбивая речь, но дружки его знали, что он любил поломаться, а гости, изрядно охмелев, не все уже слушали и затевали свои разговоры.

В конце концов стал докучать невнятный шум за столом. Угарно, душно становилось от свечей. Пиршеству нужна была встряска.

Матюшка вскочил с лавки и, хищно пригнувшись над столом, исподлобья оглядел сообщников прищурыми бесовскими зенками. Будто кого-то обличить намеревался. Моталась в ухе косая серьга, моталась на груди золочёная цепь с бляхой, где был отчеканен древний псковский оберег — свирепый барс. Ту цепь поднесли Матюшке при его вступлении во Псков богатые горожане, чтобы улестить и умаслить. Лукавец тогда сказал им, что его задешево не укупишь, но поминок сцапал. Да, всем бы взял Матюшка — и гордой поступью, и властным голосом, но плутовское так и выпирало из него, как из нечистого на руку зернщика или попрошайки-вымогателя.

   — Гераська, выпущай горлицу! — повелел он Попову.

   — Не к поре ещё, Матюха... Тьфу ты, неистомна сила, не то плету!.. Рано, поди, осударь Митрий Иоанныч, — запротивился было сподручник.

   — Выпущай, велю!

Попов валко прошествовал к двери, ударом кулака распахнул её. Тут же в трапезную ворвались ряженые потешники, заиграли в дуды и бубны. А следом впрыгнула вовсе нагая бабёнка. У остолбеневшего Плещеева отвалилась челюсть, а Бегичев заржал жеребцом. Весёлые крики за столом смешались с рёвом сурны.

Бабёнка заплясала, как бешеная вьюга, кружась да вихляясь. Пригожа она или не пригожа — не разобрал Плещеев сразу, но завлекательством взяла: белотелая, сдобная, бёдрастая, с иссиня-чёрными распущенными летающими волосами.

Дикая чёрная похоть стала раздирать нутро Плещеева, и он, опуская глаза долу, пытался ничего не видеть, но снова поневоле вскидывал голову и впивался взглядом в большое родимое пятно меж зыбко вздрагивающих грудей.

   — Видал! Из Ливонии жёнка. Ай падка на всяки проказы! — похвастался Матюшка. И добавил с искусительным смешком: — Твоя. Не погнушайся.

   — Куды мне! Пфу, пфу... Куды мне! Пфу, пфу... — от возбуждения стал поплёвывать на бороду Плещеев.

   — Бери, не пожалеешь! — задорил Матюшка.

   — Пошто же! А ты?

   — А мне заказано... Меня Марина дожидается... Верность ей блюду, — с ужимками и кривляньями зашёлся в смехе самозванец.

Гремели бубны, вопила резкая сурна, взывали сопели. Застольщики стоя били в ладоши, не жалея их. А бабёнка скакала и вертелась, изгибалась и дёргалась всё быстрее и жарче.

   — Сыпь, горлица! Сыпь, касатка! Сыпь, сугревушка! — в исступлении орал Матюшка.

Вбежало ещё несколько нагих бабёнок — лица набелены, брови насурмлены. Тоже пустились в пляс. И бесовское неистовство охватило всех. Застольщики подскакивали к бабёнкам, топали и тряслись вместе с ними, а потом хватали на руки и уносили в сени.

Гремели каблуки по лесенкам переходов, визг и смех доносились из тёмных углов...

Только перед самым рассветом Плещеев выбрался на крыльцо. Кто-то тронул его за плечо, он вздрогнул и обернулся. Перед ним стояли мрачные Хованский с Вельяминовым.

Ничего не говоря, они двинулись к воротам, и Плещеев, поправляя кушак, поспешил вслед.

Вышли за крепостные стены, узкой тропой прошли до сторожевой башни Кутекромы и чуть дальше — к Плоской башне, что стояли на узком мысу, где Пскова вливалась в Великую и где было пустынно и безопасно. Стрельцы, что дозорили, видели их, но не окликнули: знали своих воевод и были верны им.

   — По душе, чай, пришёлся царский вертеп? — не без подвоха спросил Плещеева Хованский.

   — Бес попутал, — вздохнул повинно тот. — Соблазнил, не устоял я. Да и вы тут небось не без греха.

Хованский с Вельяминовым невесело засмеялись.

   — Тем он и хитёр, козлище, — сказал князь. — Пьянкой да блудом приваживает.

   — Сноровист, неча молвить, — согласился Плещеев, чуя, как угарной тяжестью разламывает голову. — Что деять будем?

   — Казаков, что с ним пришли из Ивангорода, надобно удалить. В Печеры, в Изборск ли, в Порхов. Есть нужда пригороды от свеев укрепить.

   — А посады не вступятся?

   — Успел им насолить Матюха поборами да причудами, не вступятся. Чай, уж в разум пора прийти...

   — Пожалуй, — снова согласился Плещеев и, словно отгоняя от себя какое-то наваждение, перекрестился.

Заволочённое белёсой дымкой то ли мутнело, то ли расчищалось небо. Скупыми искорками взблескивала речная рябь. Нехотя занималась над псковскими стенами заря.

Не принесли вешние дни радости. И сиявший сверху Ярило не веселил тех, кто стенал и сокрушался, оплакивал и погребал. По всей Руси измор, изможение, изжитие. Уже воистину не оставалось пяди, не затронутой бедствиями.