У всех троих ум был вельми ухищрён придворным лукавством. И всё бы ничего — нет царя, не надо и козней, да скрытность и бывалость больше склоняли их к опаси, чем отваге. Неохотно вникали думные в ежеденные потребы, избегали молвить последнее слово. К ним можно было прислушаться, но на них нельзя было положиться. Морозов прямо говорил Пожарскому: «За нами, боярами, люд не пойдёт, а посему управляйся сам, токмо б нам вреда не учинялося». Всё же Дмитрий Михайлович поначалу ничего не предпринимал без боярского ведома, будто был связан зароком. И только за одно то, что они благоволили к нему, не смел ни в чём перечить им. Но как не всякое упрямство — блажь, так и не всякая покладистость — благо.

Речь на совете велась о возможности скорого выступления на Москву, за что ратовали бежавшие из присягнувших псковскому вору полков Мирон Вельяминов да Исак Погожий.

После того как они сказали своё слово, с лавки вскочил Матвей Плещеев. Тот самый, что при Ляпунове хотел утопить в реке казаков-грабителей и вызвал возмущение против Прокофия. К нижегородскому ополчению Плещеев примкнул с отрядом в Балахне.

   — Куды на Москву? — сверкнул он воспалёнными, как у недужного горячкой, глазами. — С казацкими паскудами стакаться, что нову кровь всчиняют? Погань, помёт, скотское дерьмо — ни стыда, ни чести! Ляпунова им не прощу!..

Плещеев плюнул и резко опустился на лавку, несворотимый, злой. Бешено билась жила на впалом сухом виске.

   — В одно мыслю, — с расстановкою стал поддакивать Плещееву почтенный князь Фёдор Иванович Волконский, что был воеводой в ляпуновском ополчении да покинул его после смерти Прокофия. — Нельзя нам стоять подле Трубецкого и Заруцкого. Не купимши, продадут. Псковскому вору присягнули, яко истинному. А не при них ли в Калуге убивство свершилося? При них. И царь, ими славимый, при них безглавен боле месяца в церкви лежал. Что же они промолчали о том в таборах? Пошто утаили? Нет, нам с их кривдою не по пути.

   — Не о Заруцком печёмся — о вызволении московском, — хотел было объясниться и Погожий, известный тут не ратными делами, а тем, что был рындой у даря Василия, но Погожего прервал Головин.

   — Знамое дело — Москва, — молвил он, поглаживая большим пальцем по усам и бороде. — Да деться ей некуда, не убежит, а, стало быть, и ляхам там сидеть. Казаки же злодейские их стерегут неотступно. И пущай стерегут. — Головин лукаво сощурился, поколупал мизинцем в ухе. — Ляхам от того досада и вред. Оное всё нам на руку. — Крупный покатый лоб Головина разгладился и как бы посветлел. — Мы той порой зачнём усмирение вкруг Престольной. Помалу, потиху. Чтоб и грудь была в железе, и спина не гола. Посему не вызволение Москвы, а очищение земли — вящая печаль. — Усмехнулся в бороду. — С очищением и податей в достатке имать сможем, будет с кого.

Когда Головин, показавший, что не зря был в советниках у Скопина-Шуйского, замолчал, Морозов обратился к Пожарскому:

   — Не откроешь ли, князь, умышленья свои?

Пожарский не стал растекаться мыслию, сказал вкратце:

   — Сами, господа, ведаете: не можем мы спешить. Окрест — всё не наше. Нам заставы надобны в Твери и Бежецке, в Антоновом монастыре, да в Угличе, да в Переславле. Там допрежь укрепимся и своих воевод посадим. Идти же к Престольной наскоро — без проку. Может, и повезёт: возьмём Москву с маху. Да не угодить бы самим в осаду. Заместо поляков.

   — Какой же срок в Ярославле стоять надумали? — с места выкрикнул земский староста Микитников.

   — Месяц, а то и боле.

Нестройным разноголосым гулом наполнилась изба. Полёта человек, собравшихся в ней, приняли последние слова Пожарского с недоумением. Некоторые даже привстали с лавок: не ослышались ли? Выбранные в совет посадские, — а были тут только ярославцы, большей частью люди торговые, — взволновались не на шутку: ишь, что на уме у Пожарского — держать ополчение в городе, зело накладно выйдет, не по расчётам.

   — Небось, княже, сызнова от ратованья уклоняешься, — подкольнул Дмитрия Михайловича сидевший рядом Бутурлин, намекая на исход всех перетолков и опасений, что были в Нижнем.

Лицо у Пожарского дёрнулось, но голос остался ровным:

   — А скажи-ка, Василий Иванович, кто из вас, ратных начальников, сызначала вызвался пойти со мною на Москву воеводами в полки? Нету таковых. И ты не вызвался. С кем же в сечу пускаться?

Бутурлин не нашёлся, что ответить, и отвернулся. Чтобы прекратить разноголосицу, боярин Морозов стукнул посохом об пол.

   — Полно, полно шум подымать! Оставьте!.. — Нахмурил, свёл брови и терпеливо ждал, пока не наступит тишина. Потом степенно встал. — Не у ляхов на сейме, чай, — с полуулыбкой, но не теряя строгости, молвил он. — Там, вестимо, и рукава засучивают. А у нас заведено по-доброму да урядливо дела вести. Правду молвил князь Пожарский. Куда нам спешить? Уже некуда. Остатнее потерять можем. И кровь проливать зазря — дурь великая, без того по колена в ей ходим. Иные вон о лаптях да рогожных кольчугах с пустым брюхом на супротивника хаживали. И что? Опричь сраму — ничего... А о чём наперво тревожиться надлежит? А о том, как бы нам в нынешнее конечное разорение быть не безгосударными. Всей Руси совет потребен, чтоб выбрать государя, кого нам милосердый Бог даст. И такой совет мы, собрав изо всяких чинов людей по всем городам, можем учинить в Ярославле. Не в Москве, а тут. Честь-то кака может выпасть нам!

И Морозов торжествующим взглядом оглядел всех. Только ни у кого его речь не вызвала восторга: что царя выбирать, коли царство порушено? Один Долгорукий благосклонно кивнул Морозову.

Перед тем как разойтись, подписывали прошение о денежной помощи в Соль Вычегодскую Строгановым. Оттеснённый знатью Дмитрий Михайлович взял в руку перо только десятым.

Подписавшись, отошёл от стола, но тут же воротился. Вид у него был мрачный.

   — Чем недоволен, князь? — не без удивления спросил его следивший за черёдностью ярославский дьяк Болотников.

   — За Минина приложить руку надобно. Без него грамота не годна, он казной ведает по земскому выбору.

   — Невелик грех. Без Минина сойдёт, — небрежительно бросил дьяк, держа песочницу над бумагой.

   — Нет уж, не сойдёт! — с неожиданной жёсткостью промолвил Пожарский, отстранив дьяка, и, хотя в достакане на столе гусиных перьев было на выбор, чуть ли не вырвал захватанное стебло у склонившегося над грамотой Ивана Морозова, сына городского воеводы...

   — Наших побивают!.. Вали на заступку, братия!.. — увлекаемые смятенными возгласами, бежали ратники к монастырю.

Нижегородцы, мешаясь с прочими, грудились у Святых ворот с ладной четырёхугольной башенкой-часозвоней наверху. Проход через отводную стрельню сразу выводил на площадь перед монастырским собором. Столкнувшись под аркой со смоленским пищальником Гришкой Шалдой и метнув рассеянный взгляд на своды, разрисованные для устрашения смертных апокалипсическими чудищами, Потеха Павлов спросил знакомца:

   — Пошто сполох?

   — Биркин из Казани с ратью пожаловал.

   — Эка невидаль!

   — Возмутилися, вишь, казанцы.

   — С чего?

   — А сильные люди в земском совете, бояре да воеводы, Биркина за начальника не признали.

   — Охота за-ради стряпчего кутерьму подымать!.. Да и кто сильным перечит? Зряшно пыхтенье. Сомнут!

Шалда на бегу, словно упырь, ухватил за бок Потеху, с силой притянул к себе, сверкнул выкаченными белками:

   — А мы им ратованье учиним! Абы впрямь повадно не было!

   — Что повадно? — изумился Павлов.

Но вместо ответа Шалда почему-то сорвал с него шапку и сунул ему в руки свою.

Ратников вынесло на площадь. Она густо полнилась народом, что сбивался в круг.

В середине площади крутились на бахматах Иван Биркин и полдюжины начальных людей казанского пополнения, среди которых были стрелецкие сотники, мурзы, татарский голова Лукьян Мясной, а также ездивший с Биркиным из Нижнего в Казань смоленский дворянин Иван Доводчиков. То разъезжались, то плотно съезжались они, ругаясь меж собой и не находя согласия. Но всё же большая часть во главе с Биркиным явно теснила меньшую — с Мясным.