Предвидел Минин, пустившись против течения, что возмутятся ярославские торговцы новым на них обложением, но всё ж не в его натуре было бросать вёсла — стал грести до конца. Худом и кончилось.

Собрались именитые торговые люди в земской избе, чуть ли не сечу учинили Минину.

   — Дотла зорить нас вздумал! — с кулаками подступил к нему ярославский староста Григорий Микитников. — Целовал ворон курку до последнего пёрышка. Эдак хочешь? Что серпом по гузну — оклад твой. Грабёж сущий! Мы тебя, Минич, соборно нарекли выборным человеком всей земли, мы тебя и низведём — добра не помнишь!..

В Нижнем был Микитников ласков с Мининым, внимал каждому слову да соглашался, а тут ни в чём не хотел уступать: в своём городе свою власть показывал. И полная воля ему была, лучшие люди ему потакали да поваживали.

С одобрением поглядывал с широкой лавки на Григория Лукьяновича осторожный в делах Степан Лыткин, про которого говорили, что он и собаке на своём дворе не верит — сам за неё лает. Жилистый, скуластый, с бородой торчком Лыткин больше смахивал на гулящего ватажничка, чем на купца, и потому ярославцы приохотились выставлять его вперёд, когда к ним наезжали разные сборщики, ибо он укрощал их одним своим дерзким немигающим взглядом.

Вовсе отличался от Лыткина обличьем и повадками другой ярославский богач Надей Светешников, считавшийся человеком покладистым и щедрым, покровителем изографов да зодчих. Но и он горою стоял за Микитникова.

   — Уж ты не взыщи, Кузьма Минич, — блюдя вежество и расплываясь в улыбке пухлым румяным лицом, молвил он, — договор дороже денег. Вестимо, чай: завязана узла не распутывай, а распутана не завязывай. Дали мы на войско елико могли, а сверх того не по уговору будет. А и сверх давали поминками Пожарскому да воеводам его по прибытии-то их в Ярославль — не взял князь поминка, и никто не взял за ним. Пошто ж не захотели взять, коль в нужде?

   — Не о поминках и не о подаянии вёл я речь, — проронил Минин.

   — Чужой мошне ты указчик, Кузьма, — подпустил яду Лыткин. — Бога не страшишься, своих честишь. Не видать тебе от нас ни полушки!

   — В Нижнем начальствуй, а в Ярославле годи, — шлёпнул ладонью по столу Микитников.

   — Так ли поставили? — спросил, оглядывая всех, Кузьма.

   — Да уж не отступимся, — насмешливо подбоченился ярославский староста.

Минину ли было не знать, что торговцы народ такой: палец им в рот не клади, почуют слабину — целиком руку отхватят? Христианским смирением их только растравишь. В скудные времена они на торгах возросли, катаны там да валяны, а та наука не для слабых. Где хватка гожа, где изворотливость: хваля товар — продать, хуля товар — купить. Теряться да плошать нельзя. И хоть по душе были Кузьме провористые те люди — свой брат, но в Нижнем повелось совесть впереди ловкости ставить, а душу на злато не менять. Верно, смута всё перемутила, при ней и ложь — правда, и злодейство — праведность, однако самое последнее дело тому бесовству потакать и себя не помнить.

Не хотелось Кузьме ссориться с ярославцами — вынудили скаредностью. Уже другой раз такое с ним. Сперва-то выпало ему испытание в родимой Балахне. Намотал на ус.

Балахна стала первым на Волге городом, в который вступило нижегородское ополчение и где приняли ратников под колокольный перезвон с хлебом-солью. К тому подношенью должен быть присовокуплён и денежный сбор, но с ним замешкались. Минина обступили знакомые солевары, выставили перед собой его старших братьев Ивана да Фёдора, и те в одну дуду загудели, что денег у балахнинцев нет. Были Иван с Фёдором мужи рослые, густобородые, брюхастые, жили сытно да справно, а потому кинувшего лавку и двор Кузьму не принимали всерьёз и взялись его поучать на людях. Такого позора сдержанный Кузьма при всей своей невозмутимости вынести не мог. Однако он до конца выслушал братьев, всю их нелепицу, чтобы уж ничего не спустить им.

   — Кто вы, коль не заразливые лишаи, на земле отчей?! На что люд честной подбиваете?.. Корыстью вам ум отшибло!.. Все о беде, а вы о себе. Сраму не ведаете. Подите прочь, ино стрельцов напущу!..

И таким убийственным был взгляд Кузьмы, что Иван, заозиравшись, испуганно попятился:

   — Не гневися, не гневися, братец!..

Фёдор же, не в пример ему, взъярился:

   — Не боярин и не воевода ты нам, Кузька! Неча выхваляться! Родне ослабки будто не можешь дать!

Столбняк нашёл на балахнинцев, распялили рты, глядя на Миничей. То-то доброе сретенье. То-то братолюбие, то-то лад.

Но не дал больше воли гневу своему Кузьма, поунял его, перевёл дух. И молвил жёстко, с острасткой:

   — Не будь вы мне братья, руки бы велел отсечь вам.

Отворотился и, понурясь, пошёл вон. Люд в смятении расступался перед ним.

Наутро, перед отходом ополчения из города балахнинцы принесли Минину всю собранную в их оклад казну...

И вот сызнова ему не оставалось ничего иного, как только пригрозить силой. Понимал, может пойти теперь такая слава о нём средь торговых людей, что все отвернутся от него, посчитав хуже разбойника с большой дороги, и всё же должен был стоять на своём, хоть бы и позором дело кончилось.

   — Жаль, что добром не хотите помочь, — сказал Кузьма ярославцам. — Шибко надеялся на вас. Чай, сами к себе звали на выручку, Христом Богом молили. А пришли мы — и уже в тягость вам. Коль вы всяк за себя стяжанием держитеся — дружбы у нас не будет. А платить приневолю.

   — Сыскался гусь, устрашил! — захохотал Лыткин и осёкся: высунувшись в окно, Кузьма кликал стражу.

   — Пошто нам стрельцы? — побледнев, спросил Микитников.

   — К Пожарскому пойдём. Буду просить ратного воеводу посадить вас за приставы.

   — Ну, поглядим ещё! — наскочил на него петухом ярославский староста и тут же кинулся к дверям.

Но вставшие у входа стражники скрестили бердыши перед его грудью. Да ещё и заухмылялись: экая им забава.

Некуда было деваться ярославским купцам. Смирились. Пригрозил Минин, что по всему городу их под стражей проведёт, дабы знали люди, какие у них за русскую землю радетели.

Оставленные под замком в земской избе долго негодовали и бранились Лыткин и Микитников, покуда добродушный Светешников их не вразумил:

   — Не то лихо, что сами отдадим, а то лихо, что у нас отымут. Минину же и опосля всех напастей на Волге рядом жить — взыщем, а то и покабалим. Хитра ли наука!

Такой и вынесли приговор выборному.

Собрав все отзимовавшие по волостям роты и хоругви, Ходкевич вновь приступил к Москве. Лагерь был разбит под стенами разорённого Новодевичья монастыря. Струсь с тремя тысячами сабель расположился тут же, однако наособь.

Не задавалось у гетмана начисто покончить с раздорами в войске. С великим трудом уломал конфедератов, что отказывались служить без выплаты королевского жалованья. С неменьшими усилиями уговорил стоявшую в столице шляхту дождаться его прихода. А теперь настал черёд склонять к обоюдному согласию Струся с Гонсевским — они не выносили друг друга. Со своим срывистым норовом гетман не очень годился в миротворцы, но, говорят, и волкам случалось лаять по-собачьи. Ради того, чтоб не выпустить Москвы из своих рук, можно поступиться гонором.

В шатёр Ходкевича никто не смел зайти без приглашения, пустой болтовни да пьяных застолий гетман не терпел. И оставаясь в одиночестве, он старался унять свой неистовый гнев, когда его допекали, чтобы потом на виду у всех являть каменное спокойствие. Но куда спрячешь натуру?

Не в духе гетман был теперь вседневно. Его злил отстранившийся от московских дел король. Но больше всего выводила из себя сумасбродная польская шляхта, что не хотела его признавать честь по чести, поскольку был он гетманом литовским, а не коронным, и оттого не обрёл у неё должного почтения. Видно, вовсе забыло спесивое панство о блистательной победе гетмана над шведами при Кирхгольме, о чём семь лет назад трубили по всей Польше. Гетман был уверен, стоит допустить ему самую малую ослабку — и Москва будет брошена, а всё войско рассыплется. Где нет строгости, там нет повиновения.