За последние два дня Кузьма так осунулся и побледнел, что походил на старящегося монаха, принявшего схиму. В полном боевом облачении, в справной кольчуге, подаренной ему кузнецом Баженом Дмитриевым, и с неизменной саблей в простых ножнах, он приблизился к Пожарскому, круто супя брови.

   — Что ты, Кузьма? — спросил князь, чуя, что сподручник затеял какое-то своё опасное дело.

   — Мой черёд пришёл, — пряча волнение, с особым тщанием разгладил ладонью на обе стороны усы и бороду Кузьма, — дозволь, Дмитрий Михайлович, дерзну по-нижегородски. Самая удобь сей же час ляха проучить — навалиться вдруг.

   — Противу обычая то — затевать сечу к ночи, — попытался отговорить князь Минина. Затея его мнилась не только опасной, но и безрассудной.

Однако Минин не намерен был соглашаться с Пожарским. Он пронзил князя своим пытливым умным взглядом.

   — Чей таков обычай? Кто завёл его? По мне так, влезши в сечь — не клонись прилечь.

   — За племянника посчитаться хочешь, вожатай?

   — За племянника, за Фотина, — не стал отпираться Кузьма. — И за всех иных убиенных тож. А паче за то, чтоб кровь их пролитую искупить. Кровь обильную... Нешто ты, Дмитрий Михайлович, не казнишься?

   — Где сеча, там и кровь, — сурово поджал губы Дмитрий Михайлович.

Отчуждённо помрачнели глаза Кузьмы:

   — Стало быть, есть вина, да не наша она. Твои-то други родовитые не зря вбок подалися. Побьют ли нас, побьём ли мы — им всё без урону. А нам с двойчатою душою быть негоже.

   — Ты что мыслишь, не тошно мне, не худо, не срамно? — с силою ткнул себя кулаком в грудь Пожарский.

Никогда ещё Минину не доводилось видеть князя в таком расстройстве.

Холщовая перевязь на раненой руке мешала воеводе. Он дёрнул её, сорвал, скривился от боли. Тонкие, налившиеся чёрной кровью губы тряслись:

   — А поделом колотят меня! Поделом!.. Кто с кем воюет? Ходкевич со мною, а Трубецкой... со своей гордынею. Быть ли проку?!

Пожарский опустился на лавку, склонил голову.

   — Прости, Дмитрий Михайлович, — снова подступился Минин к воеводе, — не упустить бы сроку. Не можно нам так, чтоб ни то ни се: ни успех ни позор. Чего ждать?

   — Советом порешим, — отозвался князь.

   — Поздно речи вести. Дашь ли ратников?

   — Кого? Люди изнемогли...

   — А коли уговорю?

   — Бери кого хочешь, — махнул здоровой рукой Пожарский.

У входа в княжью избу Минина поджидали Кондратий Недовесков, Иван Доможиров, Ждан Болтин.

   — Ну чего! — спросили они.

   — На конь! — бросил Кузьма.

Три дворянские сотни и приставший к ним ретивый ротмистр Хмелевский со своими людьми согласились попытать счастья с Мининым. Сборы заняли четверть часа: Кузьма обо всём переговорил с охочими дворянами загодя. И выехав прямо на заходящее солнце, конница круто повернула и припустилась рысью к реке, к тому самому Крымскому броду, через который в первой половине дня смятенно отступало к стану, чтобы избежать полного разгрома, земское ополчение.

Все, кого увлёк Минин, были исполнены дерзости и отваги. Опасное дело захватывало дух. В бой ринулись самые отчаянные.

   — Не осрамимся, чай, — с ободряющей улыбкой обернулся к соратникам Кузьма перед тем, как направить коня в реку.

Брод преодолели скрадной вереницей, без помех. Тихо разобрались по сотням на замоскворецком берегу.

Минин полетел впереди, пластаясь над гривой скакуна и крепко держа обнажённую саблю у ноги. За ним, словно камни с горы, посыпалась частая дробь множества копыт — сотни мчались слитным, тесным скопом.

Гетманские роты, что расположились у Крымского двора, не успели изготовиться к отпору. Внезапное появление русских ратников нагнало на них страху. В панике они суетливо забегали меж шатров у разложенных огней, спотыкаясь о колья и опрокидывая котлы. Но даже спасаться было поздно. Пустившись наутёк, рота пехоты налетела на рейтар, седлавших коней, и смяла. Кто хотел зарядить мушкеты, бросали их. Кто пытался построиться, рассыпались по сторонам.

Ополченцы не давали врагу опомниться, разили его саблями и давили лошадьми. Старое, в яминах и буграх, с остовами печей и обгорелыми деревами, заросшее лядиной пожарище оглашалось руганью и воплями, пальбой и лязгом булата.

Шум побоища в тылу переполошил всех поляков. Повсюду, где они поставили шатры, возник беспорядок. Тревожно запели трубы. Рыцарство кинулось к обозу. Надо было срочно ставить заслоны, чтобы возницы успели убрать повозки за Серпуховские ворота в поле.

Однако сумятица только усилилась. Залёгшие обочь дороги возле Климентовского острожка казаки поднялись и тоже ввязались в драку. Подбегали к ним станичники из Лужников. Вновь зашевелились, оповещённые гонцами, таборы за Яузой. Поспешно скидывая с себя одежду, голяком бросились вплавь через реку отчаянные удальцы с одними лишь пищалями и пороховницами в руках.

И снова набатно загремели раскатистые церковные колокола.

За пределы Замоскворечья споро разносилась молва, что Минин с казаками бьёт ляхов. Отовсюду стали стекаться к месту побоища бесстрашные московские жители, бежали даже бабы с ребятишками. Иные из них подтаскивали к острожку солому и хворост, поджигали. Занимался жаркий огонь над тыном. Воспрял и ополченский стан за Арбатскими воротами. Оттуда, через реку, спешили на помощь Минину воодушевлённые ратники. И уже не впереди их, а вслед за ними устремлялись воеводы и головы. Мнилось, настал тот самый счастливый час, когда сплошные напасти должны смениться везением.

Дворянские сотни, что были под началом Минина, стали наступать широко развернувшимся строем. И обозная стража, гайдуки и рейтары, которые стояли заслоном, дрогнули и не сумели отразить натиска. Только отступив за Серпуховские ворота, они смогли отдышаться. Обоз был захвачен ополченцами полностью.

Казаки из таборов не теряли попусту времени. Они вмиг облепили тяжёлые повозки, стали растаскивать польские припасы. Пожива была знатная. Перелетали из рук в руки бочонки, мешки, окорока. Ловкачи уже цедили в шапки вино, пили, да мокрыми же шапками и утирались. Воробьями мельтешили у возов бойкие московские мальчишки, растаскивали кули.

На весь божий люд хватило длинного обоза.

А ратники Минина уже вымахнули за городской вал. Завязывалась, угасала и вновь затевалась пальба. Поляки теперь отходили без спешки, заманивали ополченцев в чистое поле. Но видно было, что сечи им не продолжить. Они ещё не оправились от налёта.

Кузьма намахался саблей до ломоты в плече. Повернув назад к валу и достигнув его, он остановил взмокшего, искровянившего удила коня. Дело можно было считать свершённым. Но радости он не испытывал. Глухой нестихающей болью саднило сердце. Никакой успех не может искупить невозвратных утрат. Кузьма вложил саблю в ножны и с трудом разжал занемевшие на рукояти пальцы.

К нему подлетали разгорячённые всадники, настаивали на преследовании поляков. Выбежав за ров с кучкой стрельцов и казаков, потерявший шапку Орютин призывно вскидывал палаш и надрывал глотку:

   — С нами крестная сила, язви их, телячьи головы!

Однако сам десятник первым преследовать врага не спешил. И тем показывал свою бывалость.

Доносилось сбоку любимое присловье ротмистра Хмелевского:

   — До дьябла!

Верно, ротмистр тоже был не прочь пуститься в погоню. Минин спокойно осмотрелся и твёрдо сказал окружавшим его дворянам:

   — Хватит крови, осудари. Хватит на седни, побережём. Не бывает одним днём две радости. Не на Масленой, чай, кулаки отбивать[92].

Вслед отошедшим полякам до самого темна палили из пищалей. Собралось на валу множество ратников из ополченского стана и казаков из таборов. Торжествовали вместе. Отступив к Донскому монастырю, рыцарство всю ночь не покидало седел. Так повелел потрясённый неожиданным разгромом гетман. Но страшился он зря. Поляков никто не потревожил.

К рассвету сильно посвежело. Ходкевич сменил шлем на меховую огулярку, однако и её стянул с головы, смял в руке. Досада изводила гетмана. Но что он мог поделать?