При всех религиозных, коммерческих и политических разногласиях, ведущие державы атлантической Европы объединяла высокая заинтересованность в морской торговле. В связи с этим всех одолевал вопрос, принимать ли — и в какой мере — доктрину свободного моря. К концу XVII века расцвет заморских колоний и коммерческих анклавов в Америке и Азии вынудил европейские державы признать море не столько частной вотчиной, сколько общинной территорией. О происшедшем сдвиге в сознании можно судить по делам Якоба ван Хемскерка и Генри Эвери в начале и в конце века соответственно. Захватывая «Санта-Катарину», ван Хемскерк действовал с санкции, финансируемой властями ОИК. Меньше века спустя пираты вроде Эвери уже страдали от общего стремления к более безопасной и надежной морской торговле. В XVI веке он числился бы в ряду елизаветинских морских волков, торивших для Англии морские пути в неведомых вражеских водах. Но Эвери упустил свое время, теперь его выходки ставили под угрозу доходы, которые его соотечественники (и не только) добывали дипломатическими усилиями, а не грубой силой. Это не значит, что кровопролитие ушло в прошлое — морские войны XVIII века охватят весь мир, однако они будут иметь государственный масштаб и вестись все более централизованными административными институтами во все более явных государственных интересах.

На XVIII век пришелся пик мирового господства парусных кораблей. Боевые парусники продолжали строить и в XIX веке, а торговые — и в XX, но именно в XVIII столетии парус развернулся в полную силу и объял весь мир. В этом же веке европейская политика беспрецедентно увеличила число морских путешественников: в плавания, кроме экипажей торговых судов и военных кораблей, отправлялись вольные и невольные мигранты, открыватели и исследователи новых земель. Масштабное переселение как свободных людей, так и рабов началось еще в XVI веке, а в XIX миграция приняла гораздо более широкий размах, но XVIII век важен тем, что именно тогда отработанные на перевозке товаров приемы стали применяться к перевозке людей — однако живой груз потребовал иного обращения.

Самыми долгими, хотя и не обязательно самыми изнурительными, были разведывательные экспедиции — предпринимаемые торговцами в поисках новых рынков и источников сырья или властями с целью присоединения новых земель. Мореходы всех мастей по-прежнему нуждались в совершенствовании навигационного мастерства, подразумевавшего как уточнение карт, так и разработку более простых и надежных способов прокладывания курса и определения координат. Эту возможность обеспечили прорывы в естественных науках и появление более точных приборов, испытывать которые и применять в деле предстояло именно мореплавателям. Характерным для эпохи был и невиданный прежде интерес к зоологии, ботанике и этнографии. Добытые в экспедициях конца XVIII века сведения получали широкое распространение и выливались в масштабные страноведческие изыскания, воплощенные в постоянно растущем корпусе документальных и художественных материалов, менявших представления людей об окружающем мире и друг о друге.

Перед началом Войны за австрийское наследство (1740–1748) коммодор Королевского военно-морского флота Джордж Ансон отплыл из Англии с флотилией из шести кораблей. Ему предстояло нападать на испанские суда у тихоокеанского побережья Америки и захватывать манильские галеоны — простая и четкая задача, которая, однако, растянулась на четыре мучительных года.[1426] Все его плавание, начиная с подготовки, было одной сплошной чередой несчастий и обозначило проблемы логистики, встававшие перед военно-морской администрацией в течение первых пятидесяти лет заокеанских операций, выполняемых европейскими военно-морскими силами. Лишения, которые пришлось вынести экипажам Ансона, выпадали не только на долю моряков. Хотя обычные пассажиры и рабы проводили в море меньше времени, перевозившие их суда находились под менее строгим официальным надзором, поэтому условия во многих случаях были еще хуже, чем те, в которых трудились экипажи Ансона.

Вскоре после назначения Ансон обнаружил, что ему не хватает трехсот матросов. Он набрал сто семьдесят, в том числе тридцать два из морского госпиталя в Чатеме. Кроме того, ему командировали пятьсот инвалидов — «солдат, по возрасту, ранениям или другой немощности непригодных для строевой службы»,[1427] из которых более половины дезертировали еще до того, как подняться на борт. После изнурительного обхода вокруг мыса Горн осенью 1741 года на кораблях началась цинга и другие болезни. Лейтенант «Центуриона», флагманского корабля Ансона, доложил, что «работоспособными оказались лишь двое старшин и шестеро матросов, посему без помощи офицеров, слуг и юнг достичь показавшегося на горизонте острова [Хуана-Фернандеса] было бы невозможно».[1428] Там к «Центуриону» присоединились еще три корабля флотилии, один из которых «уже сбросил за борт две трети личного состава». Англичане сожгли городок Пайта в Перу и проследовали на север, к Акапулько. После ремонта на берегу «Центурион» и «Глостер» (позже затопленный) отплыли в Макао. Семь месяцев спустя на рейде Филиппин Ансон захватил манильский галеон «Нуэстра Сеньора де ла Ковадонга» с грузом стоимостью около 250 000 фунтов. Несмотря на потерю трех кораблей (два других повернули назад у Южной Америки) и более 1300 человек команды — из них только четверых в столкновениях с противником, — захват манильского галеона затмил все остальные военные подвиги.[1429] По призовому законодательству того времени членам экипажа полагалась доля трофейных богатств — пропорционально рангу.[1430] Ансону как руководителю экспедиции и капитану «Центуриона» досталось около 91 000 фунтов, доля каждого из уцелевших матросов составила 300 фунтов — жалованье примерно за двадцать лет. Это неожиданное вознаграждение для выживших участников экспедиции не отменяло того факта, что четырехлетнее плавание никак не повлияло на ход войны, а катастрофические человеческие и материальные потери только подчеркнули огромные сложности организации долгосрочных военно-морских операций.

Как свидетельствует плавание Ансона, чтобы действовать за пределами собственных территориальных вод, европейскому флоту необходимо было начать заботиться об экипаже. По мере того как корабли росли в размерах, а рейсы удлинялись, все больше моряков подвергалось риску заразиться прежде неизвестными или редкими болезнями, тем более что к инфекции как таковой добавлялось неумение лечить саму болезнь, слабое представление о гигиене и питании, а также примитивные способы хранения продуктов. Больше всего от новых начинаний страдали французские и британские команды, поскольку именно Франция и Британия пытались любой ценой взять под контроль морские пути от Северной Америки до Юго-Восточной Азии. Однако после Войны за австрийское наследство начался стремительный прогресс. Менее чем через десять лет после кругосветного плавания «Центуриона», во время Семилетней войны (1757–1763), европейские флотилии впервые были развернуты по всему миру — в Америке, в Тихом и в Индийском океанах, и хотя тропические болезни косили моряков по-прежнему, с плохим качеством питания начали бороться. В частности, налаженное снабжение свежими продуктами помогло адмиралу Эдварду Хоку удерживать блокаду французского порта Брест. «Наблюдение, достойное, на мой взгляд, увековечения, — писал корабельный хирург Джеймс Линд, — что четырнадцать тысяч человек, проболтавшись шесть-семь месяцев в открытом море на борту кораблей, окажутся здоровее любого скопления народа тех же масштабов на самом здоровом в мире клочке суши».[1431] Забота о рационе корабельных экипажей окупилась с лихвой, позволив Хоку задавить французское торговое сообщение, заблокировать деморализованную брестскую эскадру и помешать ее снабжению по морю. При прорыве блокады в ноябре 1759 года французы потеряли семь кораблей из двадцати одного; из двух с половиной тысяч человек лишь немногие спаслись от британцев на скалистых берегах бухты Киберон.[1432]