Хотя Корейскую войну принято считать эпизодом холодной войны между западной демократией и коммунистическим режимом, в геостратегическом отношении она была ближе к конфликтам первой половины XX века, чем второй. Неприкрытая тяга участников Ялтинской конференции к восстановлению статуса-кво 1904 года и роль десантных операций довольно скоро померкли перед заявлениями времен холодной войны и наращиванием ядерного потенциала. Но как отметил один историк, «принципиально новую стратегическую обстановку на Дальнем Востоке создал не интерес России к Корее, который насчитывал не один десяток лет, а интерес Соединенных Штатов».[1779] Он укладывался в рамки той миссии, которую взвалила на себя послевоенная Америка, от союзной оккупации Германии и Японии постепенно перейдя к активному участию в разнообразных конфликтах холодной войны с целью сдержать коммунистический режим, а также в нефтяной войне — с целью обеспечить бесперебойный поток ближневосточной нефти.

Тактико-технические метаморфозы, которые претерпели морские сражения за столетие, прошедшее с начала Крымской войны до окончания Корейской, поражали темпами и масштабами. За каких-нибудь три-четыре поколения «деревянные стены», с древних времен составлявшие костяк военно-морского флота, остались в прошлом. На смену им пришли немыслимые прежде гребные установки, навигационные системы и вооружение, точность и смертоносность которого изменила характер морского боя и увеличила темпы и размах сражений. Эта трансформация обусловила кардинальные перемены в комплектации корабля экипажем, а также подготовке к береговой и морской службе, девизом которой стали специализация и профессионализм. Однако, как и в гражданском флоте, в 1950-х перемены набрали еще более стремительный темп, и к концу десятилетия стратегия и тактика, отточенные в двух мировых войнах, успели устареть. Теперь на первый план выходили доктрины, решающие более злободневные вопросы — от применения ядерной энергии до асимметричной войны.

Если в начале XX века экономический и военный престиж страны определялся, в том числе, размерами ее гражданского и военно-морского флота, то к началу третьего тысячелетия справедливым стало утверждение, что «мировое морское судоходство все больше функционирует в отрыве от каких бы то ни было национальных интересов».[1780] Причин для этого много, однако в конечном итоге все они сводятся к глобализации, которой мореплавание способствовало и которую отражало — наиболее наглядно в контейнерных перевозках и «удобных флагах». Одной из задач этой книги было проследить, как мореплавателям удалось за пять тысяч лет письменной цивилизации и многие тысячелетия дописьменной сформировать кросс-культурную независимость. Как и во всех областях жизни, развитие шло неравномерно, всплески бурной экспансии перемежались долгими периодами стагнации, а иногда и регресса. Сейчас мы на этапе устойчивых динамичных перемен. За два-три поколения наработки в области морских технологий, торговли, военного дела, открытия и освоение новых земель изменили наши коллективные и частные отношения с морем и мореплаванием больше, чем за любой другой обозримый исторический период. Наши взаимоотношения определяет целый сонм новых и во многих случаях прежде немыслимых факторов, от технологии и правового режима до международных отношений и применения военной силы.

Самая очевидная причина смены отношения человека к мореплаванию и смежным отраслям состоит в том, что мореходство практически исчезло из общественного поля зрения в связи с почти безграничным ростом автоматизации и производительности труда. Сегодня в международном мореплавании занято по всему миру около 1,2 миллиона человек,[1781] то есть менее половины процента населения перевозит 90 процентов мировых грузов по морям, которые покрывают 70 процентов поверхности планеты. Так что морские перевозки — это гиперэффективная отрасль. Появление пара и стали в XIX веке привело к революционному повышению экономической эффективности, надежности, охвата, скорости и, в случае военных кораблей, убойной силы. Тем не менее, хотя специализация моряков и характер работы на борту менялся, и гражданским, и военным судам по-прежнему требовались многочисленные экипажи. Хотя матросы спустились с верхотуры мачт в душегубку машинного отделения, сгонявшего семь потов с кочегаров, угольщиков и мотористов, суда по-прежнему заходили в те же порты, моряки, как повелось тысячелетиями, по-прежнему наводняли приморские города, жители которых проникались видами, запахами и звуками моря и дальних стран. Теперь это не так.

Немеханизированные и низкотехнологичные системы погрузки уже давно перестали справляться с объемами перевозимых товаров, однако в 1950-х принципы погрузочных работ оставались почти такими же, как в древности. Если переправку разнокалиберных тюков с причала в трюм и наоборот упростили краны, то распределение груза в трюме по-прежнему представляло собой изнурительный, зачастую опасный и всегда долгий процесс, из-за которого суда нередко проводили в порту столько же времени, сколько в море. Преодолеть пирс содержимому трюма удавалось не намного быстрее, чем пересечь океан.

В 1954 году было проведено исследование с участием грузового судна «Уорриор»,[1782] которое везло чуть больше пяти тысяч тонн груза в 194 582 ящиках, коробках, катушках, бочках, цилиндрах и другой таре, а также пятьдесят три транспортных средства. Все это было доставлено в Бруклин и принято на борт в количестве тысячи ста с лишним мест. Загрузка судна длилась шесть дней (шесть восьмичасовых смен), а стоимость веревок и досок для крепления груза на палубе и в трюме превысила пять тысяч долларов. Через десять с половиной дней судно пришло в Бремерхафен, где работающим круглосуточно грузчикам понадобилось на разгрузку четыре дня. Конечного пункта назначения последняя единица груза достигла больше месяца спустя и через три с лишним месяца после того, как первая единица груза «Уорриора» была доставлена из места отправления в Бруклин. Затраты на сам переход из Бруклина в Бремерхафен составили менее 12 процентов от стоимости перевозки и портовых работ, более половины стоимости пришлось на погрузку и разгрузку судна.

Вытянуть перевозки из этой трясины неоправданных расходов и неэффективности удалось американскому автотранспортному магнату Малкольму Маклину, который приобрел судовую компанию, намереваясь загонять свои грузовики на судно, перевозить их в дальний порт и отправлять дальше по суше в конечный пункт назначения. Потом Маклин понял, что сэкономит еще больше, если снимать кузова — или контейнеры — с колес и ставить в трюме штабелями. В 1956 году он купил списанный армейский танкер, переименовал его в «Идеал-Икс» и переоборудовал под перевозку пятидесяти восьми контейнеров из Ньюарка, Нью-Джерси, в Хьюстон, Техас.[1783] Погрузка прошла стремительно — семь минут на контейнер, и по завершении рейса Маклин обнаружил, что стоимость портовых работ составила менее шестнадцати центов за тонну — по сравнению с 5,83 доллара за тонну при погрузке того же объема штучно. Аналогичные результаты дали и последующие испытания, и в 1960-х, еще до окончательного триумфа контейнерной революции, бельгийские исследователи выяснили, что пять тысяч тонн груза — около 165 контейнеров — двадцать человек в контейнерном терминале обрабатывают за то же время, которое у сотни рабочих уйдет на тысячу двести тонн при штучной погрузке.[1784] Даже на заре своего существования контейнерные грузы требовали в пять раз меньше трудозатрат, чем штучные.