Все это время я не переставала оглядываться по сторонам, ища хоть какие-нибудь следы ребенка, которого видела раньше. Ощущение безотрывно наблюдающего за мной взгляда не исчезало. Я чувствовала себя в ловушке. Мне нужна была тишина и возможность спокойно разузнать что нужно и сбежать — а вместо этого на мне, как гири, повисли распутный живописец и его нетрезвая компания. Но, если я хотела продолжать оставаться Падуей Прэйт, мне необходимо было согласиться и идти с ними.

— А кто же, моя прелесть, купил тебе эти роскошные одеяния? — поинтересовался Шадрейк, когда мы спускались по лестнице. Он оглаживал отворот моего жакета, словно оценивая качество ткани — но это был исключительно повод водить рукой по моей груди.

— Так кто же так баловал тебя? — спросил он.

— Я позировала, — ответила я. — Эту одежду дали мне как раз для этого.

— И кому же ты позировала? — продолжал допытываться он.

— Никому, — отрезала я.

— Так кому же? — не отставал он. Он был непостоянным типом, склонным к перепадам настроения; он легко обижался и оскорблялся — но так же легко было вновь пробудить его гордость и самодовольство.

— Одному бездарю, его зовут Сим, — ответила я.

Он разулыбался. Такой ответ явно очень понравился ему. Он начал рассказывать сопровождавшей нас компании пьянчуг и музыкантов, как когда-то он учил великого Сима всему, что тот знает о рисовании теней, облаков и прекрасных морских пейзажей.

Шадрейк был высоким, тощим, и настолько жгучим брюнетом, что никогда не выглядел чисто выбритым — даже когда пользовался новой бритвой. В молодости он, должно быть, был хорош собой — и несомненно полагал себя таковым и сейчас. Но тяжелая жизнь и наркотики постепенно разрушали его. Он был толст там, где должен был быть стройным, там, где должно было быть мясо у него были кости — а в целом он выглядел хищным и исполненным высокомерия, его мутные глаза были налиты кровью. Сейчас от него разило выпивкой и дымом лхо. Его руки были покрыты пятнами от въевшейся краски. Но, несмотря на это, он вел себя так, словно вооружен непреодолимым и несравненным обаянием. Он искренне воображал себя существом, перед сексуальной привлекательностью которого никто не в силах устоять.

Окружавшие его натурщицы и натурщики, колористы, подмастерья, ученики живописцев, юнцы обоего пола и — я уверена — сводни и проститутки с окрестных улиц старались поддерживать в нем это убеждение. Они выполняли каждый его приказ, смеялись каждой его шутке. Они делали это из страха утратить его благосклонность, или из страха свалиться на самое дно, как они говорили в присущей им манере, если он отвернется от них. Они старались сделать его счастливым — так что, он был счастлив в их обществе.

Мы вошли в его студию. Это место всегда представляло собой настоящую свалку из неоконченных работ, мольбертов, подставок и пьедесталов — и немыслимого количества всякого хлама. Шадрейк никогда не был образцом аккуратности; похоже, он чувствовал себя вполне комфортно в обстановке хаоса и беспорядка, но сейчас дело обстояло еще хуже. Везде царил настоящий бардак. Вещи занимали каждую плоскую поверхность и загромождали пол: грязная одежда, книги, инструменты для рисования, чашки, подставки, тарелки, мусор, бутылки и даже пара ночных горшков, которые явно ждали, чтобы их вынесли. Полупротухшие объедки на тарелках. Одежда и прочие бытовые предметы кучами громоздились на стульях.

Но и это было не самым ужасным. Работы Шадрейка изменились с тех пор, как я видела их в последний раз. Изображения на его картинах вызывали, мягко говоря, беспокойство. И дело было не только в том, что его техника стала гораздо проще (теперь рисунки выглядели бессвязно-яркими, почти детскими) — содержание картин напоминало жуткий и отвратительный ночной кошмар. На них совокуплялись и корчились ужасные, демонические твари. Они ужасали сценами насилия и изображениям расчлененных тел. Гротескно-искаженная анатомия резала глаз. А некоторые символы и декоративные детали на этих картинах сами по себе вызывали неясную тревогу.

Я чувствовала себя крайне неловко. Мое задание здесь заключалось в том, чтобы изучить творения Шадрейка, чтобы найти возможные признаки порчи, и я сообщила, что не вижу никаких явных ее признаков. Некоторые знаки и детали орнамента — благодаря им на эти работы и обратили внимание — на основе моих данных были признаны невинными и случайными, так что, опасения Секретаря и ментора Мерлиса не подтвердились.

Но это было неправдой. Теперь я видела, что передо мной работы человека, явно склонного к ереси — осознанно или случайно. Я ощутила всепоглощающее чувство вины за то, что недостаточно хорошо выполнила задание. Я не довела дело до конца, не была достаточно внимательна, и, после моего ухода проблема только усугубилась.

Он спросил, что я думаю об этих картинах. Сказать по правде, мне тошно было на них смотреть. Я ответила что-то неопределенное. И заставила себя всмотреться внимательнее.

Пожалуй, я была неправа. Картины свидетельствовали об умственном расстройстве, но Шадрейк, судя по всему, стал более распущенным, чем был раньше — и потребление опиатов повлияло на то, как он видел мир вокруг. Эти грязные и заставляющие испытывать дискомфорт работы — как и состояние всей остальной студии — возможно, были всего лишь делом галлюцинирующего наркомана. Констан Шадрейк постепенно терял себя, растворяясь в горячечном дыму лхо и обскуры.

Кто-то скинул шмотки со стула, уселся и начал наигрывать на теорбе. Кто-то еще ударил в тамбурин. Вино и амасек разлили по стаканам, которые разобрали присутствующие. Шадрейк громко разъяснял всем новую философию своей работы над картинами, куря папиросу-лхо и энергично смешивая краски на палитре кистью, обмакнутой в олифу. Он говорил, не выпуская папиросу, зажатую в зубах.

Я бродила по комнате, рассматривая его картины и наброски, перелистывая валявшиеся здесь же блокноты. Я чувствовала себя измотанной, меня разрывали противоречивые чувства. Моей первой задачей было защитить себя и послужить интересам Зоны Дня, — чтобы Ордос получил поддержку и был предупрежден о своих тайных врагах. Но, если во всем этом замешан варп, если сами Губительные Силы действуют через Констана Шадрейка, я чувствовала себя обязанной сделать хоть что-нибудь. Служитель Инквизиции не может остаться в стороне, если обнаружит что-то подобное. Попытка не замечать такие вещи была бы ужасным нарушением моего долга.

— Где мое стеклышко? — рявкнул он, внезапно раздражаясь. — Где эта клятая хреновина?

Его прислужники ринулись на поиски. У Шадрейка был небольшой кусок стекла, очень старого стекла — он утверждал, что когда-то оно находилось в свинцовой раме огромного витражного окна часовни Экклезиархии. Он вставил стеклышко в деревянную рамку с ручкой и тушью начертил на нем решетку — с помощью этой штуки он мог «на глаз» быстро начертить изображение любого предмета.

Кто-то нашел стекло и принес ему — вместе со стаканом вина, чтобы поднять настроение. Он взял вещицу, а потом посмотрел на меня сквозь стекло, держа его за ручку, словно лупу.

— Садись! — крикнул он. — Сядь вот на этом фоне, и позволь мне посмотреть на меня! Какая красота! Какая прелесть!

Он зажег новую папиросу с лхо и вновь устремил на меня изучающий взгляд.

Чувствуя себя крайне неуютно от такого пристального внимания, я отвела взгляд и обнаружила Лайтберна — он вошел в студию и теперь, хмурясь, оглядывался по сторонам. Взглянув на него, я поняла, что сейчас что-то произойдет. Оставалось только надеяться, что у него хватит ума не втравливать нас в новые проблемы.

— Кто это? — удивилась одна из девушек, тоже заметив Лайтберна.

— Да, кто это такой? — поинтересовался Шадрейк, оборачиваясь. Он рассеянно оглядел Лайтберна через свое стеклышко и, судя по всему, не был впечатлен открывшимся зрелищем. Я окончательно утвердилась в мысли, что столкновение практически неизбежно. Проклятый был одним из двух взрослых мужчин в этой комнате, единственным, кто физически мог сравниться с Шадрейком. Лайтберн был не так высок, но гораздо лучше сложен. Шадрейк, король в своем маленьком царстве, которое представляла собой коммуна, несомненно увидел в другом мужчине конкурента, способного переключить на себя внимание его порочной компании.