Время показало, что он ошибался — но не так, как можно было предположить.

Этот театр, или чей-то-там дом, или чем бы он ни был, построили из камня на вершине холма в Хайгейте, обратив фасадом к северо-востоку, и оконные стекла на этой стороне здания, постоянно казались закопченными от слоя серой пустынной пыли, которую несло от Сандерленда. Кислота и другие природные напасти изъязвляли камень и отщипывали куски кровли. Некоторые части знания были непригодны для жизни. Капли дождя и лунный свет проникали в дыры в потолке. Коридоры и полы были волглыми от дождей, запах в них стоял, как в старом чулане. Если когда-то это был храм, то, возможно, строители, возводившие его, построили и здание, где сейчас располагалась Схола Орбус — думаю, когда-то там было что-то вроде семинарии. Здание приюта располагалось на западе и севере, венчая гребень Хайтейтского холма и противостоя темной угрозе Гор. Оно прикрывало северную сторону Зоны Дня, защищая от холодных зим, которые с каждым годом продвигались на юг все дальше.

Здания подпирали друг друга своими каменными колоннами и переходили одно в другое. В некоторых местах — таких, как внутренние дворики или переходы — было видно, где раньше были стены; потом их снесли. Кроме того, их соединяло множество тайных переходов, любознательные школяры случалось, занимались их поисками после отбоя. Благодаря общему чердаку и подвалу, достроенным сравнительно недавно, почти невозможно было понять, где заканчивается одно здание и начинается другое.

У каждого из нас — «кандидатов», как нас называли — была своя, отдельная комната. Когда мне исполнилось двадцать четыре, я стала одной из троих самых старших в доме. Другие кандидаты — тогда их было восемь — были моложе: от двадцати одного года до тринадцати. За год до того было двое еще старше, чем я, Корлам и Фария — но они уехали. Их выбрали для службы и перевели в другое место. Больше мы никогда их не видели — да и не рассчитывали на это. Двадцать шесть или двадцать семь лет — в этом возрасте обычно заканчивали учебу и становились выпускниками.

Мы никогда не видели тех, кто покидал Зону Дня, никого… кроме Юдики.

Так вот, у нас были свои комнаты. Кроме них была еще верхняя комната, вроде зала для общих собраний, гардеробная, столовая, умывальни, личные апартаменты для четырех менторов и комната для обслуги, библиотека (которая, собственно, занимала не одно, а целых четыре помещения), кладовка и «глухомань» — епархия ментора Заура. Кладовка была укрепленной комнатой в подвале, где Заур хранил оружие и инструменты. Ее дверь, как многие в здании (в первую очередь — комната обслуги и апартаменты наставников) была гладкой, металлической и открывалась программками на наших манжетах.

Надо не забыть подробнее рассказать про манжеты.

«Глухоманью» мы между собой называли дальние, в основном разрушенные части Зоны Дня вдоль восточного крыла здания, где проводили физические тренировки и упражнялись в боевых искусствах. Несколько помещений на нескольких этажах, заброшенные и непригодные ни для какого другого использования. Только одна большая комната в глухомани, неподалеку от кладовки, была нормально защищена от непогоды, и в нее был проведен свет — мы чаще всего использовали ее для тренировок. Сами тренировки мы называли муштрой.

Именно во время муштры, когда мне пошел двадцать первый год я впервые увидела вблизи смерть человека. И, если уж совсем честно, эта смерть случилась из-за меня.

Позвольте мне сказать все, что я об этом думаю. А сказать по правде, я думаю об этом часто — потому что то, что я видела, шокировало меня и оставило свою отметину. Его смерть оказала влияние на все последующее развитие моего характера, так что, думаю, стОит написать об этом, хотя, думаю, лучше бы было сделать это событие частью другой большой истории. Впрочем, об этом стОит написать в любом случае, в соответствии с тем критерием, который я установила, чтобы решить, какие истории имеет смысл включать в эти записи, а какие — ни к чему.

Когда это случилось, я не осознала, что произошло. В тот момент это был просто шок.

Мне было двадцать три. Дело было к вечеру, темнело. Стояло лето — но в Королеве Мэб даже лето довольно хмурое, и сумерки, укрывшие Зону Дня, как всегда производили мрачное впечатление. Мне надо было спуститься в кладовку, взять там лазерный пистолет и потренироваться с ним. Сшибить несколько бутылок, стоявших на стене — на большее я не рассчитывала. Ментор Заур весьма критически относился к моей меткости, говоря, что я точно никогда не буду показывать такие результаты, как Корлам и Фария, и даже (подумать только!) Рауд, которому было всего пятнадцать. Кроме того, я совсем недавно весьма неуклюже завершила задание в Железном Квартале — получилось бы не так неловко, если бы я стреляла лучше. Там я… нет. Эта история здесь точно будет лишней. Мне надо было потренироваться в стрельбе. Это была задача на текущий момент.

Мне приходилось видеть, как умирают и гибнут люди. Давайте начистоту. Королева Мэб — жестокий город. Я видела драки. Я видела убийства. Мне приходилось применять оружие или использовать как оружие то, что было под рукой, чтобы защитить себя и других. Я наносила телесные повреждения разной степени тяжести. Более того, вполне возможно, что нанесенные мной раны привели к смерти, или, возможно, своими выстрелами я случайно угробила парочку мразей, даже не зная об этом.

Но я никогда не видела такую смерть.

Наша «муштра» проходила при свете. Зона Дня освещалась лампадами и свечами, а еще — старыми шарообразными светильниками, встроенными в потолочные панели. От старости шары покрылись желтыми пятнами, и шипели, когда их зажигали. В некоторых коридорах специально стояли палки, или ручки от швабр, чтобы, если понадобится, стукнуть в потолок, тряхнув светильники, и заставить их гореть как положено.

Наша «муштра» проходила при свете. Круглые светильники мерцали, словно солнца, которые вот-вот погаснут. Я пошла попросить ментора Заура перепрограммировать мой манжет, чтобы можно было пройти сквозь «болевой заслон» и взять из кладовки пистолет.

Наша «муштра» проходила при свете. Я услышала ворчание, пыхтение от натуги, и решила, что ментор Заур, похоже, оттачивает свое мастерство фехтования. Среди кандидатов я не знала никого, кто бы согласился тренироваться с ним.

Но он был занят другим. Он с кем-то дрался.

Они дрались на втором ринге — помосте, расположенном рядом с главным рингом, огороженным деревянными перилами; второй ринг был значительно ниже главного. Слева торчали чучела для фехтовальных упражнений, вблизи от них выстроился целый ряд стоячих щитов-павез, на вбитых в стены крючках висели керамитовые щитки-баклеры, которые полагалось надевать на руку, зажимая рукоятку в кулаке. Справа располагались две механических спарринг-машины, сейчас они были выключены и, казалось, спали, воздев многочисленные конечности, словно застывшие в оборонительной позиции пауки.

Я увидела капли крови на деревянных перилах; еще одна длинная полоса — размазанная лужица крови — тянулась поперек второго ринга, словно обличающая алая стрелка, указывавшая на бойцов, и я поняла, что это — не тренировка.

Один из мужчин тяжело дышал. Он был светловолос, довольно молод и….

Нет. Сначала про Заура. Заур в этой истории гораздо важнее, и, сказать по правде, самое большее, что я могу сделать для него сейчас — это упомянуть его имя.

Ментор Заур. Таддеус Заур. Преподаватель боевых искусств и оборонительной тактики. Он был высокий и крупный, как положено бойцу. Он внушал страх, и я всегда думала о нем как о чем-то цельном, монолитном, идеально приспособленном, чтобы противостоять жизненным бурям — он словно был сработан из материи, более плотной, чем другие люди, как нейтронная звезда. Его лицо было словно высечено из камня, он всегда был тщательно выбрит, кожа выглядела грубой и шероховатой. Его рот был узким и длинным — словно след от топора, а нос — коротким и приплюснутым. Глаза — маленькие, глубоко посаженные и с тяжелыми веками, которые, казалось, для того и выросли, чтобы закрывать глаза щитками, как у крупных рептилий. Он всегда выглядел как положено: тщательно выбрит, краток в выражении мыслей, ухожен без лишнего лоска, и только его волосы выбивались из картины — густая белая шевелюра, которая торчала в разные стороны, спадая ему на глаза и уши. Это был не изысканный серебристо-белый оттенок, как у благородного аристократа. Его волосы были тусклыми, желтовато-белыми, как выгоревшая на солнце солома или грязный снег. У него были мелкие зубы, а на левой руке не хватало мизинца. Пока я не встретила Смертника, его облик казался мне самым жутким и пугающим из всех, кого я когда-либо знала.