И сейчас маршалу Торду вспомнилось, что Биргер, так же вот, с тем же бесстрастным и холодным выражением лица, с каким говорил о походе, принимал в памятную ночь, приведшую его к власти, друзей Кнута Длинного. Пали жертвами его жестокости ярл Оттар Сигурд, с которым за мгновение до убийства Биргер пил чашу дружбы, ярл Скуле, Смербак Гренеборгский, Инфар Бонде, непобедимый Рольф Гентринзон… Маршал Торд поморщился, вспомнив кровавую ночь, и, чтобы не молчать, так как молчание становилось тягостным, сказал:

— Войско хочет знать день похода, герцог.

— Поход… — Как бы задумавшись на секунду, Биргер концами пальцев прикоснулся к лысеющему лбу. — Завтра готовить ладьи. Займем Ладогу, а оттуда прямыми путями выступим к Новгороду.

…Сотник Устин Иванкович, тяжелый и неповоротливый с виду, в кольчуге и кованом шишаке, вооруженный топором с рукоятью в полроста, вышел на опушку бора. Впереди, перед глазами Устина, открылся поемный луг.

Трава, покрывавшая его, была так высока, что в ней терялись верхушки колючих вересков и сухих ивняжников. Редкие кусты орешника, березы и дубки в блеске раннего утра казались ненастоящими; как будто чья-то рука поставила их здесь только затем, чтобы хоть немного оживить скупое однообразие равнины. Отлогий холм, который виднелся вдали, являлся единственной возвышенностью на пойме; она простиралась от опушки бора до самой глубины синего горизонта. Хотя дожди перестали, погода установилась сухая, все же здесь, на зыбкой и сырой почве, под ногами выжималась вода.

Устин Иванкович поставил перед собою топор, оперся на него и осмотрелся. Первое время он не видел ничего впереди, кроме редких деревьев, маячивших в нерастаявшем еще белесом тумане, но вот где-то, левее холма, вдали блеснула вода. Устин приладил козырьком над глазами ладонь. Вода. Сверкает, переливается, играет серебряными искрами. И плесо ее большое — не видно конца. «Что за шут! — подумал Устин. — Откуда быть озеру?» Никто, кого спрашивал Устин вчера об этих краях, не сказал об озере. По словам Пелгусия и рыбаков, провожавших войско, головной полк должен выйти к реке, на стан шведов. А разве есть реки могучее и шире Волхова?!

— Нева, други! — послышался голос сзади Устина. — Играет на солнышке. Ах, широка!

Устин оглянулся. Говорил Илецко, плотник с Неревского. Илецко славился острым глазом, он всегда различал что-нибудь впереди раньше других. На этот раз Устин не поверил.

— Нева ли? Озерцо небось аль море?

— Нева, — подтвердил Илецко свои слова. — Берег другой вижу, а там, — повел рукою влево, — зеленые кущи. Лес.

Устин не стал спорить. Его внимание привлекло непонятное сияние за вершиной холма. Точно золоченый шелом горит на солнце.

— Глянь, Илецко… От дубка того правей на два локти, — Устин показал на дубок и на холм, за которым виднелось сияние. — Нашел? Что горит там? Не церквишка ли?

Илецко всмотрелся.

— Не церквишка, — сказал. — Золотая луковица горит на белом шатре. Дымки… Вроде костры палят.

— Костры? — переспросил Устин.

Тени деревьев скрывали вышедших на опушку ратников. Теперь, когда Илецко усмотрел шатер, различил его и Устин. Ему даже показалось, что оттуда доносятся голоса людей.

— Илецко, — помедлив, произнес Устин, глядя в лицо плотника и как-то особенно внушительно выговаривая слова. — Беги к Александру Ярославичу с вестью… Свей на виду, ближе ближнего.

С первыми лучами солнца рыцарь Ингвар Пробст очнулся от сна. Туман еще не рассеялся. За ночь выпала обильная роса. Она была так густа, что трава и листья низких ивняжников, росших неподалеку, казались серыми, точно бы посыпанными студеным прозрачным пеплом. Пробсту не хотелось вставать, но теперь, когда он проснулся, его знобило от утреннего холодка. Пробст подвинулся к костру, но тот почти замер. В молочной чаше тумана кое-где двигались воины. Они собирали остатки хвороста, бросали его на костры. Когда огонь вспыхивал, окружали костер и согревались его теплом. Хворост валялся и там, где лежал Пробст. Поднявшись, он собрал все, что мог, бросил на тлеющие угли; хворост дымил, но не занимался. Пробст присел на корточки и во всю силу легких принялся раздувать угли.

Согревшись, Пробст почувствовал жажду. Он взглянул на выплывшее из-за дальних кустов огромное, оранжево-тусклое в тумане солнце, поискал глазами около — нигде ни медного, ни глиняного черепка с водой. Тогда, обходя спящих, рыцарь направился с холма вниз, к Ижоре.

Добравшись к реке, он наклонился и, черпая пригоршней воду, стал пить.

Берег Ижоры со стороны шведского стана отлогий и открытый, лишь кое-где мочат в реке листву ветки низких ивняжников да в тихих плесах грозят, торча над водой, черные пальцы камышей. Но противоположный берег лесист и дик. Там, нависнув над водой, непроницаемой крепью выстроились прямые, темные стволы низового ольшаника; немного выше места, где находился Пробст, на излучине, вода подмыла берег, и по обрыву путаными, узловатыми щупальцами спускаются обнаженные корни дерев, словно под зеленью листвы притаились огромные, неподвижные чудовища. В подлесье видны серебристые ветки хрупких верб, темнеют, словно покрытые лаком, гладкие листья крушины, рассыпается светлая зелень готовика. Уродливый ствол старой черемухи, выступая из заросли молодых побегов, так низко склонился над рекой, что Пробсту казалось, будто черемуха тянется к нему своею вершиной.

Рыцарь собрался было идти обратно, но внимание его привлек шорох, донесшийся с того берега. Черемуха встряхнула листвой. Зверь идет к воде или возится птица. Пробст послушал, но там, в зарослях, снова тихо.

Он не чувствовал страха. Как бы ни опасен был зверь, река надежная от него защита. Наклоняясь пить; рыцарь снял шелом и теперь, не надевая его, наслаждался свежестью легкого ветерка. В излучине, дальше от устья, ничем не тревожимая вода гладка и тиха. Зеленые лопасти кувшинок, лежа на ее поверхности, держат в приподнятых зеленых чашечках белые огоньки. Звенят стрекозы. Изредка, нарушая тишину, раздастся резкий всплеск. То ли резвясь, то ли спасаясь от пасти хищника, взблеснет над водою уклейка. Покачивая листы кувшинок и ломая отражение кустов, по воде разбегаются тогда привольные круги и исчезают в камышовом шелесте.

Пробст так мало помышлял об опасности, что его не встревожил даже шум, возникший в расположении войска. Но шум не утихал, становился громче. Пробст поднялся выше по берегу. В листве нависшей над водой черемухи что-то блеснуло. О! Глаза рыцаря широко открылись от изумления. В зелени черемухи поблескивал еловец шелома.

Будь в руках у Пробста копье, он метнул бы его в соглядатая. Но Пробст безоружен. Испугала мысль: а что, если чужие воины, пользуясь его одиночеством и тем, что он без оружия, нападут на него? Благочестивому воину оставалось только возблагодарить бога за то, что он даровал ему быстрые, как у оленя, сильные ноги.

…Князь Тойво, скрываясь в зелени черемухи, наблюдал за рыцарем. Он наложил на тетиву стрелу и ждал, как бы раздумывая: послать ли ее вслед шведу? Кажется, еще немного, и Пробст будет в безопасности. Он уже достиг крайних костров. Но тут стрела Тойво, стрела лесного охотника, зазвенела в воздухе. Острое жало ее вонзилось в открытую шею рыцаря, под затылок.

Пробст пробежал еще немного и вдруг, взмахнув руками, словно пытаясь удержаться за что-либо, плашмя, рухнул ничком. Пальцы его, царапая землю, вцепились во влажную от росы траву.

…Александр Ярославич, выехав на опушку, остановил коня. Впереди, на поляне, раскинулся вражеский стан. Тихо там, не видно приготовлений к битве. Шведы не ждут его войска. Александр приставил к глазам ладонь и смотрел на поляну, медля бросать копье — знак начала битвы.

— Пора, княже! — услышал он нетерпеливый шепот позади себя.

Это сказал Олексич. Александр ответил не сразу. Но вот торжественная серьезность на его лице сменилась выражением решимости.

— Пора! — произнес так же тихо. — Начнем!

Он поднял копье, отклонился немного и сильным взмахом руки метнул его.