— Не греши, кум! — Лизута заерзал на лавке, выражая недовольство догадкой Твердиславича. — Тебе я, как другу, тайну открыл.
Твердиславич наполнил чаши, поднял свою.
— Пригубь, Якуне! Для дорогого гостя старую бочку велел разбить в медуше.
Лизута хлебнул, пощелкал языком, смакуя напиток.
— Крепок! — похвалил.
Он разгладил усы, полюбовался на то, как огонек свечи отлунивает на поверхности питья, поднял чашу и осушил ее. Твердиславич последовал примеру гостя. Выпив, он поймал пальцами скользкий, синеватый, как сухой снег, соленый груздь, не жуя, проглотил.
— Окулко! — позвал холопа.
— Что велишь, осударь?
— Выдь из гридни! Да никто бы не вошел сюда. Кому падет нужда неминучая — явись сам, со словом…
Отослав холопа, Стефан Твердиславич не сразу высказал то, о чем желалось ему перемолвиться с кумом. Молча оторвал крылышко жареной в тертом луке тетери, приел моченым яблоком.
— Боляришки-то, кум, как мыслят? — спросил.
— Что толковать о том, Стефане, — Лизута пожевал губами, как бы выискивая нужные слова. — Сам ведаешь — куда голова, туда и хвост. Все будет так, как молвит владыка.
— Ну-ну, как владыка мыслит?
— Сказывал уж о том, Стефане, нет добра Новгороду Великому, и особливо болярству нашему, от суздальских князей. Тянут они все под свою руку: великое-де княжение наше, вся власть князю. А кем силен Новгород? Болярством вотчинным. Не стоять Новгороду без совета господ. Уступим — раздробят суздальские князья вотчины наши, раздадут их по кусочкам дворским своим да дружинникам.
Стефан Твердиславич оттопырил губу, хоть перстень клади на нее.
— Как стоит Великий Новгород, Осмомысловичи не бывали противу, — просопел.
— Хм!.. — Лизута уставился взглядом на кума, на бородавку, что выкатилась горошиной над переносьем у Твердиславича, и сказал — Не миновать на вече шумства.
— Не страшно ли тебе шумства, Якуне?
— Не пуглив я. Тревожусь — не сложится в одну речь Новгород.
— Бывало, бывало, Якуне… Пристало ли Новгороду ходить под худыми вечниками?
— Твоими устами, Стефане, да мед пить, — усмехнулся Лизута, довольный тем, что заставил разговориться кума.
Будто спохватясь, не сказал ли он чего лишнего, Твердиславич взялся за ендову.
— Что-то ни меду, ни мальвазеи не губишь ты, кум, ну-ко, испей!
Лизута наполнил чашу, но прежде чем поднять ее, молвил:
— Никита Дружинин, кончанский славненский, горой за княжую власть. Послушать — без меду хмель в голову.
Лизута пошарил за пазухой шубы, словно там спрятаны у него Никитины козни, и добавил:
— Худая слава про него, Стефане.
— Ну?! — только и вымолвил Твердиславич.
— Пошлины с сребровесцев и с иноземных гостей не в казне новгородской нынче, а в ларце у Дружинина.
— Что ты молвил, Якуне? — побагровел Твердиславич. — Знаешь про воровство и таишь. Неладно, кум, грех.
— Каюсь, Стефане. Жалел дурака худородного.
— Повинись! — будто и впрямь веря словам Лизуты, посоветовал Твердиславич. — Меч не сечет повинную голову. Зазвоним набат у святой Софии, с вечевой степени повинись. Послуха выставь!
— Спасибо за совет, Стефане! — Лизута даже приподнялся и поклонился Твердиславичу. — Глядишь, по твоему-то совету и уберем Никитку. Поможет святая София, — Лизута покосил глаза на лампаду, вздохнул и принялся усердно вытирать потное лицо. Вдруг, будто сейчас лишь вспомнил, спросил — Андрейку, крестника моего, Стефане, за какие вины снарядил ты на Ладогу?
Твердиславич нахмурился, недовольно пожевал губами.
— Не за вины, Якуне. Вырос Ондрий, пусть ратному делу обыкнет.
— Оно так, — протянул Лизута. — А ну как поход… На рубеже Ладога, Стефане.
— Мы, Осмомысловичи, не щадили животов за святую Софию, — громко, напетушась, возгласил Твердиславич. — И Ондрию, кум, пора не голубей гонять да на румяных молодок поглядывать…
— Оженить бы молодца любо.
— Оженить и я не прочь, Якуне, невесты нет; не соберусь выбрать.
— Намедни с Никифором Есиповичем вспомнили Андрейку, — сказал Лизута. — Дочка его чем не невеста?
— Рябая, сказывают, да и годками постарше Ондрия. Чуть ли ему не в матушки.
— Не воду пить с лица, Стефане, о том попомни: одна она дочка у Есиповича, все богатство пойдет с нею…
Помолчали.
— Скажи, Якуне, поведал тебе владыка, кого звать князем на Новгород? — нарушил молчание Твердиславич.
Лизута так резко повернулся к куму, что свеча, стоявшая неподалеку, мигнула и погасла.
— Сказывать ли? — протянул он ломаясь.
— Скажи, чаю, поведал?
— Поведал, Стефане, но не благословил покуда сказать Великому Новгороду. Молвил: пусть-де своим, а не владычным словом назовет Новгород имя князя.
— А тебе, кум, кто люб? Близко живешь к владыке, небось кидал умом?
Лизута поломался еще, так как знал, что имя, которое назовет он, примет и Твердиславич, и другие вотчинники.
— Мстислав черниговский, — сказал.
— Княжич, что живет с матерью в Чернигове, у дяди своего?
— Да. Разумен, сказывают, и покладист.
— Сирота он, Якуне, и молоденек. Ни удела, ни добра не осталось ему после родителя.
— Молод, твоя правда, Стефане, одних он годов с Александром. Да ведь с молодого-то и спрос меньше.
— Спрос не запрос, кум. Мало спросится, мало и сделается. С Александром маемся, не пришлось бы маяться с Мстиславом?
— Не то, Стефане, — Лизута повысил голос, — не то! Мстислав не суздальского роду, не от корешка Юрия Владимировича. Александр умен, знаем о том, настойчив, но княжескую власть он ставит выше совета господ; дедов характер у него, крутой. А Мстиславу, Стефане, не до характера, корм ему надобен, — Лизута смахнул ладонью на пол скопившиеся на столе перед ним кости дичи и хлебные крошки. — Одной думой со старым болярством жить ему, — добавил.
— Так-то бы сталось.
— Станется, Стефане, — Лизута довольно потер руки, поняв из последних слов Твердиславича, что тот не противоречит ему. — Снарядим послов в Чернигов, к княгине матери, попросим ее благословить сына на княжение.
— Красно толкуешь, Якуне, — словно завидуя красноречию Лизуты, промолвил Твердиславич. — А как ты скажешь: Ярослав-то владимирский не заступит сына? Не шагнет с суздальскими полками на Новгород? Помнишь, чай, как было после Липицы, или когда при посадничестве братца моего покойного княжичи Федор и Александр бежали из Новгорода?
— Думал о том, Стефане, — ответил Лизута. — Думал. Не до распри с Новгородом нынче Ярославу. После Орды-то на Суздальщине не залечены раны. О вольностях новгородских скажем на вече, которые поругали-де суздальские князья… Пристанет Новгород к нашему голосу.
В гридне потрескивают и чадят нагоревшие свечи и жирники. В углу, за окованным узорным железом ларем, немолчно свиристит сверчок. Суровый лик Софии Премудрости, освещенной «неугасимой», равнодушно взирает неподвижными очами на хмельных, разомлевших от жары бояр. Из необъятных просторов своей шубы Лизута извлек свернутые в трубку тонкие листы бересты, протянул Твердиславичу.
— Глянь, Стефане! Идучи к тебе, нацарапал.
Твердиславич взял листы, разгладил их, посмотрел на разбегающиеся по тонкой бересте нацарапанные костью письмена и вернул куму.
— Хитро пишешь, Якуне, — сказал. — Не разберу. Огласи сам!
Лизута подвинул подсвечник, напоминавший лоток в виде сложенных пригоршнями ладоней, в середине которого, кольцо за кольцом, вьется змейкой гнездо со вставленной в него свечой. Поплевав на кончики пальцев, оборвал нагар. От слюны пропитанное воском светильно громко заверещало.
— «Благословение от владыки, поклон от посадника нашего, тысяцкого, от всего Великого Новгорода, государыне-княгине Федоре Изяславовне, — вытянув руки ближе к свету, гнусавя и певуче растягивая слова, начал чтение Лизута. — Просим тя, осударыня, отпусти княжича своего Мстислава Мстиславича во княжение на Новгород Великий, по уставу нашему старому, по всему обряду, как от дедов положено. А ряда ему, княжичу Мстиславу, такая: Великий Новгород держать по старине, по пошлине; волости все и пригороды держать мужами новгородскими, а князю иметь от волостей дань; без совета господ, без посадника ему, князю, никого не судить; волостей не раздавать, вотчин княжих на Новгороде Великом не иметь и в свои волости мужиков не выводить и закладников не принимать; охотою ему, князю, промышлять за шестьдесят верст от города; дружину ведать, землю Новгородскую от недругов и воровства всякого оберегать; войны без благословения владыки и мимо совета господ не объявлять. А если холоп или раб станет жаловаться и клеветы сказывать на своего господина, холопов тех и клевет их ему, князю, не слушать и веры не давать. И целует он, князь, в том крест на сей грамоте и на всех старых грамотах у святой Софии, как повелось в Новгороде…»
