— Нет, — продолжая ухмыляться, ответил Сухой. — Мало ли толкнет кто кого или обзовет словом…

— Толкал его, бил на торгу? — Лизута показал на Фому. — Ругал?

— Толкал и ругал, — шире осклабился Сухой, чувствуя в вопросах боярина не гнев, а защиту.

Александр молча, из-под нахмуренных бровей, смотрел на челобитчика и стоявшего рядом с ним Сухого. Фома сказал правду. Васька охальник, кто не знает этого на Великом Новгороде? Но за то, что никто не может, как он, делать переборы искусного софийского звона, в милости Сухой у владыки архиепископа. Владыку огорчит осуждение звонца, недаром боярин Лизута напомнил об его умельстве.

— На Великом торгу, при многих людях, толкал Васька Фому и словом худым обругал, в чем сам вину принял, — сухо произнес Александр. — За те обиды платит Васька Фоме полтретья гривны. И по указу нашему быть так всем обидчикам на Великом Новгороде.

— Ладно ли, княже, о Ваське, отпустить бы, — прикрыв рукой рот, чтобы не слышно было в толпе, промолвил Лизута.

— Суд сказан, болярин. Велим приставу княжего суда исполнить.

Лизута недовольно нахмурил брови, отвернулся. Васька Сухой бросил исподлобья растерянный взгляд в сторону князя и отступил в толпу. Он не ожидал осуждения себе и еле сдержался, чтобы не крикнуть что-либо злое и непотребное; сверкавшие на солнце позади княжего места копья дружинников заставили его вовремя прикусить язык.

Время приближалось к вечерням. Александр готов был подняться и покинуть место суда, но из толпы бояр выдвинулся вперед Стефан Твердиславич. В лисьей шубе и шапке из черных куниц, он тяжело пыхтел, отдуваясь от жары. По пылающему гневом лицу боярина катился пот. У Лизуты при виде рассерженного кума округлились глаза: не вымолвил бы в сердцах Стефан Твердиславич неположенное…

— На твой суд, княже, — начал боярин. Он стоял и говорил так, словно заранее знал — не посмеет Александр перечить ему, именитому вотчиннику. — На молодца того, — сверкавшим перстнями пальцем Стефан Твердиславич показал в сторону княжих дружинников.

— В чем тебе обида, болярин Стефан, от моей дружины? — спросил Александр.

— В том, княже, — лицо Твердиславича зацвело багряными пятнами. — Жил на моем дворе холоп, непокорный из непокорных, Ивашко именем. По своей воле принял он кабалу. Холопы мои сыто живут и обид не ведают. Пошел тот непокорен Ивашко с возами на Великий торг и сгиб. Пропал, змей. Грамоты давали о нем по волостям… А нынче, зрю, стоит он в твоей дружине, княже, в броне и сбруе. Обида мне в том, и на ту обиду жалуюсь!

Стефан Твердиславич склонился, опустив к земле руку.

То, что сказал он, прозвучало настолько неожиданно, что боярин Лизута, как ни быстр и хитер он умом, не сразу понял, о чем речь. Людей на Софийском дворе полно. Сотни пытливых глаз смотрят на Александра, ждут, что решит он. Александр с бесстрастным, точно каменным лицом, выслушал челобитную, не улыбнулся, не повел бровью. Бояре перешептывались между собой, у всех одно в думе: велик соблазн учинился для холопов.

Ивашке не видно лица князя. Он понял из слов боярина, какая грозит беда. Стоит не шелохнувшись. Увидеть бы воеводу Ратмира. Но Ратмир близко к князю, не обернулся. «Бежать», — подумал и вздрогнул Ивашко. «Нет», — отверг он трусливую мысль. Стяг княжей дружины целовал он на верность и правду и не нарушит целование. Из жерновой клети, от тяжкой жизни холопьей бежал он; нечего было ему жалеть, а теперь… Пусть судит князь…

— Холопишко-то, болярин Стефан, что признал ты, здесь будто? — услышал Ивашко голос Лизуты.

— Вот он, — Твердиславич показал на Ивашку.

— Есть ли у тебя послух, болярин? — снова спросил Лизута. Пользуясь молчанием Александра, он говорил по своему праву первого владычного боярина. О послухе же спросил потому, что, по обычаям княжего суда в Новгороде Великом, без послуха — свидетеля не чинится суд.

— Есть послух, — ответил Твердиславич, уверенный в правоте своего челобития.

— Позови!

— Якунко! — Твердиславич поманил из толпы воротного сторожа. — Иди и свидетельствуй!

Якунко рыжий выдвинулся вперед и остановился позади боярина.

— Правду свидетельствуй, послух, — предупредил Лизута.

— Почто врать, болярин. Вот он, холопишко наш, — Якун показал на Ивашку. — По зиме, на святках, схватил было я его на торгу…

— Грозил он худым словом болярину?

— Грозил.

— Хитер и злобен непокорен, — махнув на послуха, молчи, мол, сказал Лизута. — Суди, княже!

Снова взоры всех обратились на Александра.

— Не сносить головы удалому, — вздохнул кто-то в толпе. — Изопьет воды со дна Волхова.

— Неужто скажет то Ярославич? — усомнился и сказал громким шепотом Фома-котельник.

— Скажет. На боляр погляди, глазищами-то зрят…

— Жаль молодца! — громко, так, что все слышали, высказал свое сочувствие Ивашке Игнат-гвоздочник.

В этот самый страшный для Ивашки час Александр усмехнулся.

— Как сказано тобою, болярин Стефан, имя молодцу? — спросил он Твердиславича.

— Сказывал я… — начал было издалека Твердиславич, но, взглянув на спокойное, строгое лицо князя, заспешил — Ивашко, княже. Из моей обонежской вотчины. Рос непокорец вольным, по охоте своей кабалу и холопство принял.

— В дружине моей ты его опознал?

— Вот он, — еще раз показал на Ивашку боярин, но Александр не обернулся.

— В княжей дружине нет холопов, болярин Стефан, — произнес Александр и отвернулся от боярина. — Ведомо ли о том Великому Новгороду? — спросил он, повысив голос.

— Как стоит Новгород, не бывало холопей в дружине княжей, — отерев пот, подтвердил слова князя Твердиславич.

— Как думают боляре?

Лизута только было собрался открыть рот, чтобы ответить князю, но перебил Никифор Есипович.

— Вольные люди в дружине, — сказал.

— Правду ты молвил, болярин, — одобрил Александр Есиповича. — Высоко место дружинника, под стать болярскому. Ведомо, чаю, о том болярину Стефану? И о том ведомо: обида дружиннику — мне, князю, и всей дружине обида; наипаче горька она, что слово свое болярин Стефан сказал по гневу, без послуха.

— Не глух ли ты, княже? — забыв и место и степенство свое, выкрикнул Твердиславич. — Не повторить ли послуху моему, что сказано им, аль другого позвать?

— Один послух свидетельствует на суде княжем, мне ли напоминать тебе, болярин Стефан, обычай старый Великого Новгорода, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнес Александр. — Позвал послуха, а послух тот — холоп твой. Забыл ты, болярин Стефан, что, по обычаям и грамотам судным Великого Новгорода, в княжем суде холоп не свидетельствует против вольного; наипаче же не свидетельствует, когда сказывает не свое слово, а слово болярина своего. Этот молодец, коего ты винишь, болярин Стефан, по слову моему взят в дружину. А кто принял броню и копье, целовал крест и стяг дружины на верность Великому Новгороду и всей Руси, тот не холоп. Стяг дружины снимает холопство. Силою взят был молодец в твою кабалу, почто нынче упрямство тешишь? Почто звал послуха-холопа противу отрока дружины княжей, почто облыжье твое на дружину? Я, Александр, князь новгородский, сужу тебя, болярин Стефан: за облыжье, за обиду дружине — платить тебе, болярину Стефану, десять гривен серебряных в казну новогородскую; приставу княжего суда велю исполнить суд мой накрепко.

Александр поднялся. Сопровождаемый дружиной, пошел со двора.

— Что скажем мы, боляре? — первым пришел в себя Лизута, проводив глазами князя.

Молчание. Стефан Твердиславич как стоял, так и замер с растопыренными руками и открытым ртом; не успел даже разгневаться он. Лизута продолжал. Окинув взглядом притихшую толпу бояр, снова спросил:

— Справедлив ли, боляре, суд сказан?

— По старым обычаям и грамотам молвил князь Александр, Якуне, — высказал мнение свое Никифор Есипович. — Вольно болярину Стефану рушить обычай.

— Не о том судишь, Никифоре, — перебив Есиповича, задыхаясь и тяжело ворочая языком, вымолвил Стефан Твердиславич. — Не мне горек суд. Как стоит Новгород, не знал он того, что довелось узнать нынче ему, Господину Великому.