Около мельничного колеса стоял на коленях человек, что-то делавший с обрубком дерева. В руках у него были молоток и стамеска. Он был стар — длинные седые волосы падали ему на плечи, седая борода спускалась на грудь. Он колотил молотком по стамеске, не замечая приближения людей.

   Харкорт внимательно осмотрелся. Никого больше видно не было, хотя в хижине мог быть еще кто-то. Старик на коленях продолжал колотить по обрубку.

   Харкорт выпрямился и направился к старику, стараясь двигаться как можно тише. Но его опередил аббат, который величественно приближался к старику, огромный и внушительный, по узкому ровному дну оврага.

   Старик бросил молоток со стамеской и вскочил на ноги. Он стоял, уставившись на аббата и готовый в любую минуту пуститься наутек. Потом, видимо, сообразил, кто может быть этот человек в сутане и с выстриженной макушкой, и бросился ему навстречу. Едва не поскользнувшись, он остановился и упал на колени, прижав к груди молитвенно сложенные руки.

  — Благослови меня, отец! — вскричал он жалобным голосом,— Благослови меня!

   Аббат воздел руку, пробормотал что-то по-латыни и осенил его крестным знамением. Потом он нагнулся и поднял старика на ноги.

   — Я уже не надеялся, что когда-нибудь дождусь благословения Церкви,— дрожащим голосом сказал старик,— Думал, что безвозвратно погиб. Думал, что Бог обо мне забыл.

  — Милосердный Господь никогда не забывает своих детей,— ответил аббат.

   — Но я принял меры,— сказал старик.— Пусть я погряз в невежестве, но я кое-что придумал.

   — И что же ты придумал, сын мой? — ласково спросил аббат.

   — Ну, понимаешь, отец, у меня есть вон тот попугай.

   — Не могу понять, откуда здесь, на Брошенных Землях, мог взяться попугай. Ты ведь сказал — попугай?

   — Да, отец, попугай.

   — Но скажи мне, ради Бога, какой он из себя — попугай? Я знаю много разных птиц, но никогда не видел попугая.

  — Попугай,— сказал Шишковатый,— это птица, которая живет в джунглях на далеком юге. Очень красивая птица, зелено-сине-красного цвета, и при должном старании ее можно научить передразнивать человеческую речь.

   — Да, это правда,— подтвердил старик.— Но это требует большого терпения и не всегда получается. Я пробовал' выучить его произносить «Верую», но ему такое не под силу. Я пытался обучить его возносить молитву Божьей Матери, но тоже не преуспел. В конце концов я смог только научить его говорить «Спаси, Господь, мою душу», но эта глупая птица валит все слова в одну кучу.

   — Да благословит меня Господь,— сказал ошеломленный аббат, — ты хочешь сказать, что научил птицу говорить «Спаси, Господь, мою душу»?

   — Отец,— взмолился старик,— ничего лучшего мне не удалось добиться! Я пробовал и «Верую», и молитву Богоматери...

   — А зачем? — спросил аббат.

   — Ну как же! — отозвался старик, потрясенный тем, что аббат не может понять, зачем это нужно.— Я считаю, надо, чтобы хоть кто-нибудь мог замолвить за меня словечко перед Господом, и раз уж никого другого у меня нет, я решил, что сойдет и птица. Я сказал себе, что это все-таки лучше, чем ничего. Разве ты не согласен, отец?

   — Не уверен,— сказал аббат строго.— Было бы лучше, если бы ты сам...

   — Сам-то я молился, отец. Со всем старанием. Бывало, что и до изнеможения.

   — Тогда зачем же понадобилась птица?

  — Но ты же должен понять, отец! Я считал, что птица даст мне хоть какой-нибудь лишний шанс. А здесь, среди злобной Нечисти, лишний шанс, пусть самый крохотный, не помешает.

  — Это вон та птица, что в клетке? — спросил Шишковатый.

  — Да, мой добрый господин, она самая.

   — А почему она в клетке? Разве она улетела бы, если бы ты выпустил ее на волю? И почему клетка подвешена над мельничным колесом? Неужели ты не мог найти для нее место получше?

  — Вы поймете, почему она там, когда я вам кое-что расскажу. Эта глупая птица говорит «Спаси, Господь, мою душу», только когда она висит вниз головой на жердочке.

  — А почему?

   — Воистину, господин, это мне не известно, я только знаю, что это так. Мне оставалось сделать только одно. Придумать какой-нибудь способ, чтобы то и дело переворачивать птицу вниз головой. Вот я и сколотил эту клетку с одной только жердочкой, построил водяное колесо и приспособил к нему клетку. Колесо вертится, и клетка тоже вертится, так что с каждым поворотом колеса птица переворачивается вниз головой.

  — Но сейчас клетка вовсе не вертится,— заметила Иоланда.— Колесо вертится, а клетка нет.

   — Увы, это потому, что сломалось зубчатое колесико, что поворачивает клетку. Совсем сломалось, пополам. Я как раз тем сейчас и занят, что делаю новое колесико. Как только я его сделаю — клетка снова будет вертеться.

  — Ты давно здесь живешь? — спросила Иоланда.

  — Не могу сосчитать, сколько лет. Я был еще молодой, когда здесь поселился.

  — И птицу с собой привез?

  — И птицу привез. Она живет у меня очень давно.

   — Ты хочешь сказать, что все эти годы птица вертится вместе со своей клеткой? Тебе должно быть стыдно.

   — Нет, не все эти годы,— отвечал старик,— Много лет ушло на то, чтобы научить ее говорить «Спаси, Господь, мою душу». А перед этим мне пришлось отучить ее говорить слова, которым ее научили раньше. Я купил ее у одного моряка, а он обучил ее таким словам, от которых даже бывалый человек может упасть в обморок.

   — Одного я не могу понять,— сказал Харкорт,— Зачем вообще ты здесь поселился? Всякий человек, если он в здравом уме, старается держаться подальше от Брошенных Земель.

   — Я прошу простить меня, господин,— ответил старик,— но ведь и вы тоже здесь, верно?

   — Мы совсем другое дело,— сказал аббат.— Мы пришли сюда с определенной целью.

   — У меня тоже была цель. Я видел себя миссионером среди живущей здесь Нечисти. Я сказал себе, что моих способностей и силы воли хватит, чтобы стать святым. Я думал, что у меня хватит сил и на то, чтобы стать мучеником, если уж придется.

   — Но ты не стал святым. И мучеником тоже не стал.

   — Я слаб,— сказал старик.— Мне не хватило мужества. Я с этим не справился. Я хотел вернуться назад, пытался бежать, но меня не пустили, и вот...

   — Кто тебя не пустил? — спросил аббат.

   — Нечисть. Каждый раз, как я пытался бежать, они загоняли меня обратно. Тогда я отыскал это уединенное место и укрылся здесь. Из благочестия и молитв я хотел возвести стену, которая защитила бы мое недостойное тело и спасла бы мою душу.

   — Ты больше не пытался бежать к людям? Только прятался здесь?

  — Нет. Много раз пытался я бежать, но они никак меня не пускали. Я думал, мне удалось от них спрятаться, но я ошибался. Они узнали, что я прячусь здесь, и каждый раз, как я пытался убежать, загоняли меня обратно. Иногда меня заставлял вернуться сюда великан или тролль, иногда гарпия, иногда кто-нибудь еще. Меня не трогали, просто заставляли вернуться сюда. Играли со мной, как кошка с мышью. Они хихикают, сидя вон на том холме,— ведь они никогда не смеются, а только хихикают. Сюда, в овраг, они не спускаются, а остаются наверху. Иногда я их вижу, хоть и редко, но я постоянно слышу, как они хихикают. Когда-нибудь они спустятся сюда, и тогда мне придет конец. Когда им надоест играть со мной, как кошка с мышью, и тогда они меня прикончат.

  — Ты говорил о стене благочестия, которую пытался воздвигнуть. Твой говорящий попугай — это часть стены?

   — Я делал что мог. Я использовал все средства.

  — Ну хорошо, ты обучил попугая говорить «Спаси, Господь, мою душу». И какая тебе может быть от этого польза? Ты же сам говоришь, что он просит Господа спасти не твою душу, а его. Он говорит «мою душу», а не «душу моего друга», или «моего хозяина», или «этого человека». Даже ты мог бы понять, что это нелепость. Ведь у попугая нет никакой души.

  — Я хотел, чтобы он замолвил за меня слово,— отвечал старик.— Но нужно, чтобы слово было попроще. Мне нелегко далось его обучение даже этому, не говоря уж о таких тонкостях. Я думаю, Господь поймет.