330 По мне Пролеткульт не заплачет, По мне Пролеткульт не заплачет, И Смольный не сварит кутью, Лишь вечность крестом обозначит Предсмертную песню мою. Да где-нибудь в пестром Харане Нубиец, свершивши намаз, О раненом солнце-тимпане Причудливый сложит рассказ. И будет два солнца на небе, Две раны в гремящих веках, — Пурпурное — в Ленинской требе, Сермяжное — в хвойных стихах. Недаром мерещится Мекка Олонецкой серой избе. Горящий венец человека Задуть ли самумной судьбе! От смертных песков есть притины, Узорный оазис — изба — Грядущей России картины — Арабская вязь и резьба. В кряжистой тайге попугаи, Горилла за вязкой лаптей… Я грежу о северном рае Плодов и газельных очей! 331 Задворки Руси — матюги на заборе, Задворки Руси — матюги на заборе, С пропащей сумой красноносый кабак, А ветер поет о родимом поморье, Где плещется солнце — тюлений вожак, Где заячья свадьба, гагарьи крестины И ос новоселье в зобатом дупле… О, если б в страницах златились долины, И строфы плясали на звонкой земле! О, если б ковычки — стада холмогорок Сходились к перу — грозовому ручью! Люблю песнотравный гремучий пригорок, Где тайна пасет двоеточий семью. Сума и ночлежка — судьбина поэта, За далью же козлик — дымок над избой Бодается с просинью — внучкою света… То сон колыбельный, доселе живой. Как раненый морж многоротая книга Воззвала смертельно: приди! О, приди! И пал Карфаген — избяная коврига… Найдет ли изменник очаг впереди? Иль в зуде построчном, в словесном позоре, Износит певучий Буслаев кафтан?.. Цветет костоеда на потном заборе — Бесструнных времен прокаженный коран. 332 ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ «Тридцать три года, тридцать три», Это дудка няни-зари, Моей старой подруги. Первый седой волос И морщинок легкие дуги — Знак, что и в мою волость Приплетутся гости-недуги: Лихорадка — поджарая баба, Костолом — сутулый бродяга… В тени стиха-баобаба Залегла удавом бумага. Под чернильным солнцем услада Переваривать антилопу — чувства… Баобабы пасынки сада Неувядаемого искусства. В их душе притаились пумы, Каннибалов жадный поселок, Где треплются скальпы-думы У божничных свирепых полок, Где возмездие варит травы Напитывать стрелы ядом, И любовь — мальчонка чернявый С персиковым сладким задом. В тридцать три года норов Лобызать, как себя, мальчонка, Отныне женщине боров Подарит дитя-свиненка. И не надобна пупорезка Полосатой тигровой самке… Песнословного перелеска Не ищите в славянской камке: — Питомец деда — Онега Отведал Львиного хлеба, — Прощайте изба, телега — Моя родная потреба! Лечу на крыльях самума — Коршуна, чье яйцо Россия, В персты арабского Юма, В огни и флейты степные. Свалю у ворот Судана Вязанку стихов овинных, — Олонецкого баяна Возлюбят в шатрах пустынных. И девушки-бедуинки В Песнослов окунут кувшины… Не ищите меня на рынке, Где ярятся бесы-машины, Где, оскаля шрифтные зубы, Взвизгивает газета… В зрачках чернокожей Любы Заплещет душа поэта… И заплачут шишками сосны Над моей пропащей могилой… Тридцать третий год високосный Вздувает ночи ветрило. Здравствуй шкипер из преисподней! Я — кит с гарпуном в ласту, Зову на пир новогодний Дьяволицу-красоту. Нам любо сосать в обнимку Прогорклый собственный хвост, Пока и нашу заимку Хлестнет пургою погост. 333 Древний новгородский ветер, Древний новгородский ветер, Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких костров, Таится в урочищах песен, В дуплах межстрочных, В дремучих потемках стихов. Думы — олонецкие сосны С киноварной мякотью коры, С тульёй от шапки Ивана-царевича на макушке, С шумом гусиного перелета, С плеском окуньим в излуке ветвей Живут в моих книгах до вечной поры. Бобры за постройкой плотины, Куницы на слежке тетерьей, И синие прошвы от лыж К мироварнице — келье пустынной, Где Ярые Очи зырянский Исус С радельной рубахой на грядке — Вот мое сердце и знанье и путь. В стране холмогорской, в нерпячьем снегу, Под старым тресковым карбасом, Нашел я поющий, берестяный след От лаптя, что сплел Ломоносов: Горящую пятку змея стерегла, Последье ж орлы-рыбогоны, И пять кашалотов в поморьи перстов Познанья Скалу сторожили. Я племенем мозга змею прикормил, Орлов — песнокрылою мыслью, Пяти кашалотам дал зренье и слух, Чутье с осязаньем и вкусом — Разверзлась пучина, к Познанья Скале Лазоревый мост обнажая. Кто раз заглянул в ягеля моих глаз, В полесье ресниц и межбровья, Тот видел чертог, где берестяный Спас Лобзает шафранного Браму, Где бабья слезинка, созвездием став, В Медину ведет караваны, И солнце Таити — суропный калач Почило на пудожском блюде. Запечную сказку, тресковую рябь, Луну в толоконном лукошке У парня в серьге талисманный Памир, В лучине — кометное пламя, Тюрбан Магомета в старушьем чепце, Карнак — в черемисской божнице — Всё ведает сердце, и глаз-изумруд В зеленые неводы ловит. Улов непомерный на строчек шесты Развесила пестунья-память: Зубатку с кораллом, с дельфином треску, Архангельский говор с халдейским, И вышла поэма — ферганский базар Под сенью карельских погостов. Пиджачный читатель скупает товар, Амбары рассудка бездонны, И звездную тайну страницей зовет, Стихами жрецов гороскопы, Ему невдомек, что мой глаз-изумруд — Зеленое пастбище жизни. |
