325 Убежать в глухие овраги, Убежать в глухие овраги, Схорониться в совьем дупле От пера, колдуньи-бумаги, От жестоких книг на земле. Обернуться малой пичугой, Дом — сучок, а пища — роса, Чтоб не знать, как серною вьюгой Курятся небеса. Как в пылающих шлемах горы Навастривают мечи… Помню пагодные узоры, Чайный сад и плеск че-чун-чи. Гималаи видели ламу С ячменным русским лицом… Песнописец, Волгу и Каму Исчерпаю ли пером? Чтобы в строчках плавали барки, Запятые, как осетры… Половецкий голос татарки Черодейней пряжи сестры. В веретенце жалобы вьюги, Барабинская даль в зурне… Самурай в слепящей кольчуге Купиною предстанет мне. Совершит обряд харакири: Вынет душу, слезку-звезду… Вспомянет ли о волжской шири Китайчонок в чайном саду? Домекнутся ли по Тян-Дзину, Что под складками че-чун-чи Запевают, ласкаясь к сыну, Заонежских песен ключи? 326 Незримая паутинка Незримая паутинка Звенит как память, как миг. Вьется жизненная тропинка Перевалом пустынных книг. Спотыкаюсь о строки-кварцы, О кремни точек, тире. Вотяки, голубые баварцы Притекают к Единой заре. На пути капканами книги: Тургенев, жасминный Фет. На пламенной ли квадриге Вознесется русский поэт? Иль как я, переметной сумкой Будет мыкать горе-судьбу? Ах, родиться бы недоумкой Песнолюбящему рабу! Не знать бы «масс», «коллектива», Святых имен на земле… Львиный Хлеб — плакучая ива С анчарным ядом в стволе. 327 Портретом ли сказать любовь, Надпись на портрете Николаю Ильичу Архипову Портретом ли сказать любовь, Мой кровный, неисповедимый!.. Уж зарумянилась морковь, В рассоле нежатся налимы. С бараньих почек сладкий жир Как суслик прыскает свечою, И вдовий коротает пир Комар за рамою двойною. Салазкам снится, что зима Спрядает заячью порошу… Глядь, под окно свалила тьма Лохмотьев траурную ношу. Там шепелявит коленкор Подслеповатому глазету: «Какой великопостный сор Поэт рассыпал по портрету, Как восковина строк горька, Горбаты буквы-побирушки!»… О, только б милая рука Легла на смертные подушки! О, только б обручить любовь Созвучьям — опьяненным пчелам, Когда кровавится морковь И кадки плачутся рассолом! 328 Чернильные будни в комиссариате, Чернильные будни в комиссариате, На плакате продрог солдат, И в папахе, в штанах на вате, Желто-грязен зимний закат. Завтра поминальный день, — Память расстрелянных рабочих… Расцветет ли в сердцах сирень У живых, до ран неохочих? Расплетут ли девушки косы, Старцы воссядут ли у ворот, Светорунные мериносы Сойдутся ль у чермных вод? Дохнет ли вертоград изюмом, Банановой похлебкой очаг?.. Вторя смертельным думам, Реет советский флаг. Как будто фрегат багряный Отплывает в безвестный край… Восшумят в печурке платаны, На шесток взлетит попугай. И раджа на слоне священном Посетит зырянский овин, Из ковриги цветом нетленным Взрастет златоствольный крин. Вспыхнет закат-папаха, Озарит потемки чернил, И лагунной музыкой Баха Зажурчит безмолвье могил. 329 У соседа дочурка с косичкой — У соседа дочурка с косичкой — Голубенький цветик подснежный. Громыхает, влекомо привычкой, Перо, словно кузов тележный. На пути колеи, ухабы, Недозвучья — коровьи мухи. Стихотворные дали рябы, И гнусавы рифмы-старухи. Ах, усладней бы цветик-дочка, Жена в родильных веснушках! Свернулась гадюкою точка, Ни зги в построчных макушках. Громыхает перо-телега По буквам — тряским ухабам… Медвежья хвойная нега Внимать заонежским бабам. В них вече и вольтова домбра, Теремов слюдяные потемки… Щекочет бесенок ребра У соседа — рыжего Фомки. Оттого и дочка с косичкой, Перина, жена в веснушках. Принижен гения кличкой, Я крот в певучих гнилушках. |
