217 По Керженской игуменьи Манефе, По Керженской игуменьи Манефе, По рассказам Мельникова-Печерского Всплакнулось душеньке, как дрохве В зоологическом, близ моржа Пустозерского. Потянуло в мир лестовок, часословов заплаканных, В град из титл, где врата киноварные… Много дум, недомолвок каляканных Знают звезды и травы цитварные! Повесть дней моих ведают заводи, Бугорок на погосте родительский; Я родился не в башне, не в пагоде, А в лугу, где овчарник обительский. Помню Боженьку, небо первачное, Облака из ковриг, солнце щаное, В пеклеванных селениях брачное Пенье ангелов: «чадо желанное». На загнетке соборы святителей, В кашных ризах, в подрясниках маковых, И в творожных венцах небожителей По укладкам келарника Якова. Помню столб с проволокой гнусавою, Бритолицых табашников-нехристей; С «Днесь весна» и с «Всемирною славою» Распростился я, сгинувши без вести. Столб-кудесник, тропа проволочная, — Низвели меня в ад электрический… Я поэт — одалиска восточная На пирушке бесстыдно языческой. Надо мною толпа улюлюкает, Ад зияет в гусаре и в патере, Пусть же Керженский ветер баюкает Голубец над могилою матери. 218 Я — древо, а сердце — дупло, Я — древо, а сердце — дупло, Где сирина-птицы зимовье, Поет он — и сени светло, Умолкнет — заплачется кровью. Пустынею глянет земля, Золой власяничное солнце, И умной листвой шевеля, Я слушаю тяжкое донце. То смерть за кромешным станком Вдевает в усновище пряжу, Чтоб выткать карающий гром — На грешные спины поклажу. Бередят глухие листы; В них оцет, анчарные соки, Но небо затеплит кресты — Сыновности отблеск далекий. И птица в сердечном дупле Заквохчет, как дрозд на отлете, О жертвенной, красной земле, Где камни — взалкавшие плоти. Где Музыка в струнном шатре Томится печалью блаженной О древе — глубинной заре, С листвою яровчато-пенной. Невеста, я древо твое, В тени моей песни-олени; Лишь браком святится жилье, Где сиринный пух по колени. Явися, и в дебрях возляг, Окутайся тайной громовой, Чтоб плод мой созрел и отмяг — Микулово, бездное слово! 219 Есть горькая супесь, глухой чернозем, Есть горькая супесь, глухой чернозем, Смиренная глина и щебень с песком, Окунья земля, травяная медынь, И пегая охра, жилица пустынь. Меж тучных, глухих и скудельных земель Есть Матерь-земля, бытия колыбель, Ей пестун Судьба, вертоградарь же Бог, И в сумерках жизни к ней нету дорог. Лишь дочь ее, Нива, в часы бороньбы, Как свиток являет глаголы Судьбы, — Читает их пахарь, с ним некто Другой, Кто правит огнем и мужицкой душой. Мы внуки земли и огню родичи, Нам радостны зори и пламя свечи, Язвит нас железо, одежд чернота, — И в памяти нашей лишь радуг цвета. В кручине по крыльям, пригожих лицом Мы «соколом ясным» и «павой» зовем. Узнайте же ныне: на кровле конек Есть знак молчаливый, что путь наш далек. Изба — колесница, колеса — углы, Слетят серафимы из облачной мглы, И Русь избяная — несметный обоз! — Вспарит на распутья взывающих гроз… Сметутся народы, иссякнут моря, Но будет шелками расшита заря, — То девушки наши, в поминок векам, Расстелют ширинки по райским лугам. 220 Как гроб епископа, где ладан и парча Как гроб епископа, где ладан и парча Полуистлевшие смешались с гнилью трупной, Земные осени. Бурее кирпича Осиновая глушь. Как склеп, ворам доступный, Зияют небеса. Там муть, могильный сор, И ветра-ключаря гнусавый разговор: «Украден омофор, червонное кадило, Навек осквернена святейшая могила: Вот митра — грязи кус, лохмотья орлеца…» Земные осени унылы без конца. Они живой зарок, что мира пышный склеп Раскраден будет весь, и без замков и скреп Лишь смерти-ключарю достанется в удел. Дух взломщика, Господь, и туки наших тел Смиряешь Ты огнем и ранами войны, Но струпья вновь мягчишь бальзамами весны, Пугая осенью, как грозною вехой, На росстани миров, где сумрак гробовой! 221 Счастье бывает и у кошки – Счастье бывает и у кошки — Котеночек — пух медовый, Солнопек в зализанной плошке, Где звенит пчелой душа коровы. Радостью полнится и рябка, Яйцом в пеклеванной соломе, И веселым лаем Арапка В своей конуре — песьем доме. Горем седеет и муха — Одиночкой за зимней рамой… Песнописцу в буквенное брюхо Низвергают воды Ганг и Кама. И внимая трубам вод всемирных, Рад поэт словесной бурной пене, — То прибой, поход на ювелирных Мастерочков рифм — собак на сене. Гам, гам, гам, — скулят газеты, книги, Магазины Вольфа и Попова… Нужны ль вам мои стихи-ковриги, Фолиант сермяжный и сосновый? Расцветает скука беленою На страницах песьих, на мольбертах; Зарождать жар-птицу, роха, сою Я учусь у рябки, а не в Дерптах. Нежит солнце киску и Арапка, Прививает оспу умной твари; Под лучами пучится, как шапка, Мякоть мысли. Зреет гуд комарий. Треснет тишь — булыжная скорлупка, И стихи, как выводок фрегатов, Вспенят глубь, где звукоцвета губка Тянет стебель к радугам закатов… Счастье быть коровой, мудрой кошкой, В молоке ловить улыбки солнца… Погрусти, мой друг, еще немножко У земного, тусклого оконца. |
