199 О ели, родимые ели, О ели, родимые ели, Раздумий и ран колыбели, Пир брачный и памятник мой, На вашей коре отпечатки, От губ моих жизней зачатки, Стихов недомысленный рой. Вы грели меня и питали, И клятвой великой связали — Любить Тишину-Богомать. Я верен лесному обету, Баюкаю сердце: не сетуй, Что жизнь, как болотная гать. Что умерли юность и мама, И ветер расхлябанной рамой, Как гроб забивают, стучит, Что скуден заплаканный ужин, И стих мой под бурей простужен, Как осенью листья ракит — В нем сизо-багряные жилки Запекшейся крови; подпилки И критик ее не сотрут. Пусть давят томов Гималаи, — Ракиты рыдают о рае, Где вечен листвы изумруд. Пусть стол мой и лавка-кривуша Умершего дерева души Не видят ни гостя, ни чаш, — Об Индии в русской светелке, Где все разноверья и толки, Поет, как струна, карандаш. Там юных вселенных зачатки — Лобзаний моих отпечатки, Предстанут, как сонмы богов. И ели, пресвитеры-ели, В волхвующей хвойной купели Омоют громовых сынов. 200 Утонувшие в океанах Утонувшие в океанах Не восходят до облаков, Они в подземных, пламенных странах Средь гремучих красных песков. До второго пришествия Спаса Огневейно крылаты они, Лишь в поминок Всадник Саврасый На мгновенье гасит огни. И тогда прозревают души Тихий Углич и праведный Псков, Чуют звон колокольный с суши, Воск погоста и сыту блинов. Блин поминный круглый не даром: Солнце с месяцем — Божьи блины, За вселенским судным пожаром Круглый год ипостась весны. Не напрасны пшеница с медом — В них услада надежды земной: Мы умрем, но воскреснем с народом, Как зерно, под Господней сохой. Не кляните ж, ученые люди, Вербу, воск и голубку-кутью — В них мятеж и раздумье о чуде Уподобить жизнь кораблю, Чтоб не сгибнуть в глухих океанах, А цвести, пламенеть и питать, И в подземных, огненных странах К небесам врата отыскать. 201 Осенние сумерки — шуба, Осенние сумерки — шуба, А зимние — бабий шугай, Пролетние — отрочьи губы, Весна же — вся солнце и рай. У шубы дремуча опушка, Медвежья, лесная душа, В шугае ж вещунья-кукушка Тоскует, изнанкой шурша. Пролетье с весною — услада, Их выпить бы бражным ковшом… Есть в отроках хмель винограда, Брак солнца с надгубным пушком. Живые, нагие, благие, О, сумерки Божьих зрачков, В вас желтый Китай и Россия Сошлися для вязки снопов." Тучна, златоплодна пшеница, В зерне есть коленце, пупок… Сгинь Запад — Змея и Блудница, — Наш суженый — отрок Восток! Есть кровное в пагоде, в срубе — Прозреть, окунуться в зенит… У русского мальца на губе Китайское солнце горит. 202 Олений гусак сладкозвучнее Глинки Олений гусак сладкозвучнее Глинки, Стерляжьи молоки Вердена нежней, А бабкина пряжа, печные тропинки Лучистее славы и неба святей. Что небо — несытое, утлое брюхо, Где звезды роятся глазастее сов. Покорствуя пряхе, два Огненных Духа Сплетают мережи на песенный лов. Один орлеокий, с крылом лиловатым Пред лаптем столетним слагает свой щит, Другой тихосветный и схожий с закатом, Кудельную память жезлом ворошит: «Припомни, родная, карельского князя, Бобровые реки и куньи леса»… В державном граните, в палящем алмазе Поют Алконосты и дум голоса. Под сон-веретенце печные тропинки Уводят в алмаз, в шамаханский узор… Как стерлядь в прибое, как в музыке Глинки Ныряет душа с незапамятных пор. О, русская доля — кувшинковый волос, И вербная кожа девичьих локтей, Есть слухи, что сердце твое раскололось, Что умерла прялка и скрипки лаптей, Что в куньем раю громыхает Чикаго, И Сиринам в гнезда Париж заглянул. Не лжет ли перо, не лукава ль бумага, Что струнного Спаса пожрал Вельзевул? Что бабкина пряжа скуднее Вердена, Руслан и Людмила в клубке не живут… Как морж в солнопек, раздышалися стены, — В них глубь океана, забвенье и суд. 203-206 Поэту Сергею Есенину I Оттого в глазах моих просинь Оттого в глазах моих просинь, Что я сын Великих Озер. Точит сизую киноварь осень На родной, беломорский простор. На закате плещут тюлени, Загляделся в озеро чум… Златороги мои олени — Табуны напевов и дум. Потянуло душу, как гуся, В голубой полуденный край; Там Микола и Светлый Исусе Уготовят пшеничный рай! Прихожу. Вижу избы — горы, На водах — стальные киты… Я запел про синие боры, Про Сосновый Звон и скиты. Мне ученые люди сказали: «К чему святые слова? Укоротьте поддевку до талии И обузьте у ней рукава!» Я заплакал Братскими Песнями, Порешили: «в рифме не смел!» Зажурчал я ручьями полесными И Лесные Были пропел. В поучение дали мне Игоря Северянина пудреный том. Сердце поняло: заживо выгорят Те, кто смерти задет крылом. Лихолетья часы железные Возвестили войны пожар, И Мирские Думы болезные Я принес отчизне, как дар. Рассказал, как еловые куколи Осеняют солдатскую мать, И бумажные дятлы загукали: «Не поэт он, а буквенный тать! «Русь Христа променяла на Платовых, Рай мужицкий — ребяческий бред»… Но с Рязанских полей коловратовых Вдруг забрезжил конопляный свет. Ждали хама, глупца непотребного, В спинжаке, с кулаками в арбуз, — Даль повыслала отрока вербного С голоском слаще девичьих бус. Он поведал про сумерки карие, Про стога, про отжиночный сноп; Зашипели газеты: «Татария! И Есенин — поэт-юдофоб!» О, бездушное книжное мелево, Ворон ты, я же тундровый гусь! Осеняет Словесное дерево Избяную, дремучую Русь! Певчим цветом алмазно заиндевел Надо мной древословный навес, И страна моя, Белая Индия, Преисполнена тайн и чудес/ Жизнь-Праматерь заутрени росные Служит птицам и правды сынам; Книги-трупы, сердца папиросные — Ненавистный Творцу фимиам! |
