232 Я уж больше не подрасту, – Я уж больше не подрасту, — Останусь лысым и робко сутулым, И таким прибреду ко кресту, К гробовым, деревянным скулам. В них завязну, как зуб гнилой; Лязгнет пасть — поджарая яма… А давно ли атласной водой Меня мыла в корытце мама? Не вчера ли я стал ходить, Пугаясь бороды деда? Или впрямь допрялась, как нить, Жизнь моя и дьячка-соседа? Под окном березка росла, Ствол из воска, светлы побеги, Глядь, в седую губу дупла Ковыляют паучьи телеги. Буквы Аз и Буки везут Весь алфавит и год рожденья… Кто же мозгу воздаст за труд. Что тесал он стихи-каменья? Где подрядчик — пузатый журнал? В счете значатся: слава, тений… Я недавно шутя хворал От мальчишеской, пьяной лени. Тосковал, что венчальный наряд Не приглянется крошке-Марусе… Караул/ Ведь мне шестьдесят, Я — закладка из Книжной Руси." Бередит нафталинную плешь, Как былое, колпак больничный… Кто-то черный бормочет: съешь Гору строк, свой обед обычный. Видно я, как часы, захворал, В мироздании став запятою, И дочитанный Жизни журнал Желтокожей прикрыл рукою. 233. ПУТЕШЕСТВИЕ «Я здесь», — ответило мне тело, — Ладони, бедра, голова, — Моей страны осиротелой Материки и острова. И, парус солнечный завидя, Возликовало Сердце-мыс: «В моем лазоревом Мадриде Цветут миндаль и кипарис». Аорты устьем красноводным Плывет Владычная Ладья; Во мгле, по выступам бесплодным Мерцают мхи да ягеля. Вот остров Печень. Небесами Нам ним раскинулся Крестец. В долинах с желчными лугами Отары пожранных овец. На деревах тетерки, куры, И души проса, пухлых реп. Там солнце — пуп, и воздух бурый К лучам бесчувственен и слеп. Но дальше путь, за круг полярный, В края Желудка и Кишек, Где полыхает ад угарный Из огнедышащих молок. Где салотопни и толкуши, Дубильни, свалки нечистот, И населяет гребни суши Крылатый, яростный народ. О, шготяные Печенеги, Не ваш я гость! Плыви ладья К материку любви и неги, Чей берег ладан и кутья." Лобок — сжигающий Марокко, Где под смоковницей фонтан Мурлычет песенку востока Про Магометов караван. Как звездотечностью пустыни Везли семь солнц — пророка жен — От младшей Евы, в Месяц Скиний, Род человеческий рожден. Здесь Зороастр, Христос и Брама Вспахали ниву ярых уд, И ядра — два подземных храма Их плуг алмазный стерегут. Но и для солнечного мага Сокрыта тайна алтарем… Вздыхает судоржно бумага Под ясновидящим пером. И возвратясь из далей тела, Душа, как ласточка в прилет, В созвучий домик опустелый Пушинку первую несет. 234 Звук ангелу собрат, бесплотному лучу, Звук ангелу собрат, бесплотному лучу, И недруг топору, потемкам и сычу. В предсмертном «ы-ы-ы!..» таится полузвук — Он каплей и цветком уловится, как стук, — Сорвется капля вниз и вострепещет цвет, Но трепет не глагол, и в срыве звука нет. Потемки с топором и правнук ночи, сыч, В обители лесов подымут хищный клич, Древесной крови дух дойдет до Божьих звезд, И сирины в раю слетят с алмазных гнезд; Но крик железа глух и тяжек, как валун, Ему не свить гнезда в блаженной роще струн. Над зыбкой, при свече, старуха запоет: Дитя, как злак росу, впивает певчий мед, Но древний рыбарь-сон, чтоб лову не скудеть, В затоне тишины созвучьям ставит сеть. В бору, где каждый сук — моленная свеча, Где хвойный херувим льет чашу из луча, Чтоб приобщить того, кто голос уловил Кормилицы мирской и пестуньи могил, — Там отроку-цветку лобзание даря, Я слышал, как заре откликнулась заря, Как вспел петух громов и в вихре крыл возник Подобно рою звезд, многоочитый лик… Миг выткал пелену, видение темня, Но некая свирель томит с тех пор меня; Я видел звука лик и музыку постиг, Даря уста цветку, без ваших ржавых книг! 235 Мужицкий лапоть свят, свят, свят! Мужицкий лапоть свят, свят, свят! Взывает облако, кукушка, И чародейнее чем клад, Мирская потная полушка. Горыныч, Сирин, Царь Кащей, — Всё явь родимая, простая, И в онемелости вещей Гнездится птица золотая. В телеге туч неровный бег, В метелке — лик метлы небесной. Пусть черен хлеб, и сумрак пег, — Есть вехи в родине безвестной. Есть мед и хмель в насущной ржи, За лаптевязьем дум ловитва. «Вселися в ны и обожи» — Медвежья умная молитва. |
