— Ты меня не учи, как хлебозаготовки проводить! — огрызнулся Горелов. — Я в сельсовете не первый день.

— То ли сидишь, то ли место просиживаешь!

— Ну, ну, схватились! — остановил их Егор Рукавишников. — Здесь вам не сходка. Дайте о колхозе-то поговорить. Кубань нам пример, конечно, но у нас и поближе народ зашевелился. В Пустоваловке, говорят, уже в артель сходятся, в Снегирях — тоже... А про Дубняки и говорить нечего. Там колхоз пятый год здравствует. Начали с коммуны, теперь на артель перешли.

Степа, сидя позади взрослых, боялся пропустить хоть одно слово. Рука его лежала на кармане гимнастерки. Значит, твердое это дело — колхозы. И совсем не на песке замешано, как говорит Илья Ефимович, если люди верят в них и всё смелее начинают жить по-новому. Значит, и отец его не напрасно погиб за коммуну...

Степа даже не заметил, как достал из кармана газетную заметку и протянул ее Матвею Петровичу:

— Это про Дубняки...

Матвей с удивлением покосился на мальчика:

— А-а, бороновальщик!

— Не узнаешь? — спросил Егор. — Это крестник мой, Степа. Погибшего Григория Ковшова сынок. Первый, так сказать, коммунар в нашем селе...

— Знакомы уже, — улыбнулся Матвей Петрович.

Степа подумал, что сейчас он со смехом расскажет, как убежала лошадь с бороной. Но тот только подмигнул мальчику и, взяв заметку, принялся читать ее вслух.

Заметка была короткая, и в ней шла речь о том, каких доходов добилась дубняковская артель «Заре навстречу» — за один только прошлый год колхозники приобрели сорок племенных коров и купили трактор.

— Слышите, товарищи! — оживился Матвей Петрович. — Есть и вам у кого поучиться. Надо экскурсию в Дубняки устроить. Лучшей агитации за артель не придумаешь! — Он обернулся к Степе, вернул ему заметку и внимательно заглянул мальчику в глаза. — Давай руку, молодой Ковшов. Я твоего отца хорошо знал. Добрую он память о себе оставил...

Степа доверчиво вложил свою руку в широкую ладонь Матвея Петровича.

Вслед за сенокосом подошла жатва. Рожь на полосах покрывалась золотисто-бронзовым загаром, усатые колосья, отяжелев от зерна, клонились к земле. Спелые хлеба слились в одно просторное, большое поле, и казалось, что нет в этом поле ни межей, ни отдельных полосок.

Но вот началась жатва, в поле запестрели платки, картузы, фуражки, соломенные шляпы, и вскоре обнаружилось, что все поле, как лоскутное одеяло, состоит из узких полосок, кургузых клиньев и делянок. Проступили глубокие межи, разделяющие одну полосу от другой, поросшие лебедой, чертополохом, овсюгом.

Рожь убирали кто как мог: одни жали серпами, другие, у кого хлеб уродился тщедушный и неказистый, скашивали косой.

Илья Ефимович, на зависть соседям, пустил на полосу жнейку, которую только что приобрел в городе. Жнейка, запряженная парой лошадей, взмахивала крыльями, как большая степная птица, и легко состригала глянцево-желтые стебли ржи.

Жатва у Ковшовых шла быстро. Но в семье никто не сидел без дела. Там, где не могла пройти жнейка, Илья Ефимович заставил своих домочадцев жать рожь вручную.

Надо было, нагнувшись к самой земле, захватить в левую руку как можно больше стеблей и срезать их зазубренным, изогнутым в дугу серпом, так похожим на клюв злой, хищной птицы.

И нет числа этим поклонам земле. Распрямиться можно только на короткий миг, когда связываешь сжатую рожь в тугой сноп.

Уже к концу первого дня жатвы у Степы мучительно заболела поясница. Мальчику казалось, что он мог бы вытерпеть еще два сенокоса, только бы не гнуть на полосе спину.

Кряхтел и чертыхался от такой работы и Филька.

— Эх вы, мужики! — посмеивалась над ними Таня. — Мыли бы полы почаще — было бы легче.

На третий день Филька прихватил серпом палец. Порез был неглубокий, но крови вытекло много, и перепуганный Илья Ефимович освободил сына от жнитва. Филька принялся таскать из родничка воду и угощать запаленных жнецов. Глаза его при этом плутовато поблескивали, и Степа почти был уверен, что Филька нарочно подставил под серп палец. Он даже сказал об этом Фильке.

— А кто тебе мешает? — фыркнул Филька, — Возьми да отхвати полруки! Что, брат, кишка тонка? Ну так и помалкивай в тряпочку, не рыпайся!

На четвертый день на соседнюю с Ковшовыми полосу вышли Хомутовы. Отец, мать и Афоня жали рожь серпами, а Никитка подносил воду; скручивая перевясла, подтаскивал снопы. Работали Хомутовы жадно, быстро, почти не разгибая спины, полдневали самую малость и к вечеру почти сжали всю полосу.

— Ну и работаете вы! — с восхищением сказал Степа Афоне. — Как жнейки, садите. Неужели у вас спины не болят?

— Ого! Еще как! — признался Афоня. — Жнитво — оно хуже каторги. Ты смотри, что мы с батькой придумали! — И он показал на колено, обмотанное тряпками. — Встанем на правое колено и двигаемся.

На другой день Степа попробовал работать по примеру Хомутовых, и ему стало немного легче. И все же он с большой радостью встретил день окончания жатвы — можно было распрямить спину.

Потом, когда снопы в поле подсохли, стали легкими и ломкими, началась молотьба.

Как-то раз Степа с Таней поехали на дрогах в поле за снопами.

Все полосы были заставлены шеренгами желто-бурых поставков — небольших округлых шалашиков, сложенных из снопов ржи и прикрытых сверху тоже снопом, превращенным в своеобразную шляпу. Одни шляпы сидели прямо, другие были сдвинуты набекрень или сбиты ветром на землю; издали казалось, что все поле заполнено подгулявшими и неизвестно куда бредущими людьми.

Отыскав полосу Ковшовых, Степа остановил лошадь около поставков. Обжигая руки о колючий жабрей, застрявший в снопах, он осторожно отделял из поставков сухие, теплые от солнца снопы и подавал их Тане.

Снопы потрескивали, брызгали зерном.

Сестренка стояла на дрогах и, приняв сноп в руки, бережно, как спеленатого ребенка, укладывала его на возу колосьями внутрь, колючим гузом наружу.

На соседнюю полосу на огромных скрипучих дрогах въехал Афоня Хомутов с братишкой Никиткой.

Приглядываясь к кольцовским мальчишкам, Степа обнаружил, что никто из них так много не работает в поле и дома, как Афоня.

Он поднимался чуть свет, раньше других ребят шел в табун за лошадью, быстро запрягал ее и выезжал вместе с отцом в поле или на луг.

На первый взгляд Афоня казался медлительным, вялым, нерасторопным, но любую работу он выполнял быстро и споро, стараясь опередить других. Если косил, то косой размахивал со всего плеча, прокос делал широкий, под стать здоровому мужику. Если грузил на дроги сено, то воз у него получался высокий, как дом, и лошадь еле тащила его по дороге.

От любой работы кольцовские ребята не прочь были убежать на речку, или на вырубку за ягодами, или просто поваляться где-нибудь на траве.

Не то было с Афоней. Работал ли он с отцом, с матерью или один, он все равно продолжал гнуть спину и трудился до тех пор, пока рубаха на спине не покрывалась солью и не вставала жестким коробом.

И даже в воскресные дни, когда ребятам обычно давалась передышка, Афоня был занят делами.

Сейчас, заметив Степу с Таней, Афоня помахал им рукой:

— Э-ей, Ковши! Давайте на спор, кто больше снопов увезет! — И, спрыгнув на землю, он сразу принялся за дело.

Степа оживился — почему бы не поспорить!

— С Хомутом не вяжись! — предупредила Таня. — Его никто не перегонит.

Но Степу уже заело.

Он торопливо кидал сестренке сноп за снопом, и она еле успевала укладывать их на возу. Порой снопы летели так, как и полагалось — колосьями вперед, но чаще всего, перевернувшись в воздухе, они падали в руки Тани колючим гузом. Колосья ударялись о край воза, и из них брызгало тяжелое зерно.

— Не срамись хоть перед Афоней! — взмолилась Таня. — Посмотри, как он работает.

Степа оглянулся.

Афоня осторожно отделял из поставка каждый сноп и подавал его на воз колосьями вперед. Потом, когда воз поднялся выше головы, Афоня достал маленькие двузубые вилы с длинным черенком. Как острогой, он пронзал снопы вилами, бережно проносил их по воздуху и плавно клал к ногам Никитки, так что ни одно зернышко не падало в жнивье.