Наконец все утихло.

Аграфена, держась за голову, прошлась по двору, пересчитала оставшихся лошадей — не хватало одиннадцати. Из сеней выглянул Илья Ефимович.

— Отсиделся? — насмешливо встретила его Аграфена.

— Озверел народ... Под руку не попадайся! — Он покачал головой, оглядел растрепанную Аграфену, поредевший ряд лошадей, разбросанные по двору метлы и ведра. — Чисто Мамаево побоище!

Кинув на Ковшова подозрительный взгляд, Аграфена спросила, зачем он пустил мужиков во двор через сени.

— Что ты, окстись-перекрестись! — Илья Ефимович обиженно замахал руками. — Я-то при чем! Мужики силой ворвались, нахрапом... Слышала, как я кричал? — Он поднял опрокинутые ведра, поставил в угол метлы, вилы, потом сказал Аграфене, что им надо немедля пойти в правление и заявить, как все случилось. А то, не ровен час, еще подумают, что они в чем-то виноваты.

— Иди заявляй! — отвернувшись, бросила Аграфена. — И как в сенях отсиживался — тоже не забудь сказать.

Сделав вид, что не расслышал последних слов, Илья Ефимович поспешно ушел.

Аграфена обернулась к Нюшке и Степе.

Не глядя друг на друга, мрачные, нахохлившиеся, они сидели молча на соломе.

— Идите-ка вы по домам... Чего уж здесь... — устало сказала Аграфена.

Степа медленно поднялся, поправил шапку, посмотрел за ворота...

«По домам!» Легко сказать, а где он, его дом? У дяди, что ли? Или в школе... Да вот и с артелью что-то не ладится. Сколачивали ее долго, трудно, и вдруг все зашаталось, поползло... За что же ему держаться теперь, где жить? Может, и в самом деле послушать Савина да и уехать в колонию? Будет крыша над головой, учение, товарищи, новые дела...

— Да, как у тебя со школой-то? — вспомнила Аграфена, заметив, что Степа чем-то удручен.

— Да так... по-старому все.

— «По-старому»! — с горечью отозвалась Нюшка. — А у самого уже все документы в кармане. Завтра его и в столовой больше не накормят. И в общежитие не пустят.

— Вытряхнули, значит? Вчистую? — пораженная тем, что услышала, Аграфена подалась к Степе, желая по-матерински привлечь его к себе. — Ах ты, сирота-горемыка! И заступиться некому! Что же это Матвей Петрович молчит? Ведь он обещал...

— Ждем вот... на него вся надежда, — ответила Нюшка и, вскочив, виновато всплеснула руками: — Ой, мы и забыли! Нам же к Рукавишниковым надо...

На улице послышались голоса. Аграфена выглянула из ворот. Ко двору приближалась большая группа колхозников. Многие были с топорами и пилами — видно, только что вернулись из рощи.

Впереди всех шагал Егор Рукавишников. Справа от него шел Илья Ефимович, слева — Ваня Селиверстов.

— Ну как, артельщики, живы? — встревоженно спросил Егор, подходя к воротам. — Крепко досталось?

Аграфена только махнула рукой: лучше не спрашивай.

— Им от нас тоже перепало, — буркнула Нюшка и, заметив лукавый взгляд Селиверстова, улыбнулась.

— Знаю, знаю, — кивнул Егор. — Илья Ефимович уже доложил. Осаду, однако, вы держали неплохо...

— Держали, да не выдержали, — вздохнула Аграфена. — Одиннадцати коней как не бывало... Моя вина, Петрович...

— Погоди, не убивайся, — остановил ее Рукавишников. Колхозники зашумели. Раздались голоса, что надо сегодня же собрать общее собрание артели и потребовать, чтобы «самоуправщики» привели лошадей обратно.

— Да что с ними цацкаться, с бузотерами! — сказал Илья Ефимович. — Пойти да забрать коней силой. А такого, как Осьмухин, за бесчинство и в милицию отправить не грех...

— Ну нет, горячку пороть не будем, — хмуро перебил его Рукавишников.

— Дядя Егор, а это правда, что колхозы распущаются? — переглянувшись со Степой, негромко спросила Нюшка.

Рукавишников поморщился, вытащил было кисет, но тут же снова сунул его в карман.

— Слыхали, какие разговорчики пошли! — обратился он к колхозникам. — Враги уже поработали, постарались... За каждую ошибку цепляются. На любую подлость готовы... — Он достал из нагрудного кармана затертый номер газеты и, развернув ее, показал собравшимся: — Смотрите вот. Постановление Центрального Комитета нашей партии. Сегодня людей соберем, читать будем... Горькое постановление, но, как говорится, не в бровь, а в глаз. Зарвались многие низовые работнички, головы у чих закружились от успехов. Про главное забыли, про святое святых — про добровольное вступление в колхозы. Нажимать на людей стали, командовать. За цифрами погнались. Кое-где вместо артелей на коммуны начали перескакивать, принудительно мелкий скот обобществляли, курей, жилые постройки... Ну, и люди, конечно, недовольны. А кулачье и их подголоски раздували все это — любая провокация хороша, только бы честных людей с Советской властью поссорить. Вот партия и призывает нас — перегибы надо исправлять. И заметьте: враги и тут зацепились. Не успело еще постановление до людей дойти, а они уже слушок подбросили: «Колхозы распускаются, можно, мол, из артели лошадей забирать, коров, семена». Вот и в Кольцовке кое-кто клюнул на эту удочку...

— Что ж теперь с самоуправщиками-то делать? — спросил Василий Хомутов.

Не успел Рукавишников ответить, как ко двору подъехала осьмухинская пегая лошадь. Верхом на ней сидели двое мальчишек— впереди Митя Горелов, а сзади, обхватив его за живот руками, — Колька Осьмухин. Мальчишки сползли со спины лошади.

— Берите обратно... она уже здесь привыкла, — деловито сказал большеглазый худенький Колька Осьмухин, протягивая Аграфене поводья.

Аграфена недоверчиво посмотрела на мальчишек:

— Вы что, тоже самовольно лошадь увели? А Тимофей прибежит, скандал поднимет...

— Не прибежит. Его тетка Матрена не пустит больше, — объяснил Митя. — У них дома перепалка идет. Тетя Матрена два горшка от злости расколола. «Веда, кричит, лошадь обратно, хочу в артели жить, надоело тебя слушать, суму переметную!» А дядя Тимофей свое твердит: теперь никаких колхозов на свете не будет. И тоже— бац горшком об пол!.. Пока они там горшки бьют, мы с Колькой на лошадь да сюда... Колхозники засмеялись.

Аграфена вопросительно посмотрела на Рукавишникова: принимать или не принимать осьмухинскую лошадь?

— Пожалуй, примем, — улыбнулся Егор. — Я так думаю, Матрена теперь обломает своего хозяина. — И он обернулся к Нюшке, Степе и другим ребятам, которых уже немало собралось у двора: — Слышали, о чем разговор? И плюньте тому в глаза, кто про колхозы зазорное скажет. Нет, теперь их никакая сила с нашей земли не вырвет!

— Ну вот, как гора с плеч, — облегченно вздохнула Аграфена. — А то ведь, пока в осаде сидела, всякое передумала...

Колхозники начали расходиться. Рукавишников задержался с Аграфеной около лошадей.

Степа подошел к нему и спросил, не вернулся ли из района Матвей Петрович.

— Да, у меня ведь с тобой разговор! — вспомнил, роясь в карманах, Рукавишников. — Матвею пришлось задержаться. Но он тебе написал кое-что. Правда, утешительного пока мало...

Дрогнувшей рукой мальчик взял записку.

«Степа, — прочел он, — твое исключение в роно утвердили. Дело запуталось и осложнилось. Буду драться. В трудовую колонию пока не выезжай, переходи жить к нам. Крепись!

Матвей Петрович».

Поднявшись на цыпочки и заглядывая через плечо Степы, прочла записку и Нюшка. Потом, боясь взглянуть в лицо мальчику, она взяла записку у него из рук и дала прочесть матери.

— Что же это, Петрович? — в сердцах сказала Аграфена. — Так и отдадим парня на съедение? Вытурили ни за что ни про что, а мы и сделать ничего не можем...

— Да, дела на белом свете... — удрученно протянул Егор. — Матвей говорит — стена глухая в этом роно, не пробьешь. А Савину там почему-то полная поддержка... Признаться, Матвею и самому туго приходится...

— Что с ним? — встрепенулась Аграфена.

Егор помялся, искоса поглядел на ребят — стоит ли при них говорить об этом, но потом решился: