Храпя и кося глазами на непривычный груз, жеребец скакнул в сторону, перемахнул через канаву и бешено помчался по ржаному жнивью.

Мальчишки за кустом оцепенели.

В ту же минуту кто-то, неожиданно здесь появившийся, схватил их за плечи и яростно встряхнул:

— Негодяи! Вы что?!

Это был директор школы. Он стоял над мальчишками в высоких охотничьих сапогах, с ружьем за плечами — возвращался с охоты — и, тяжело дыша, в упор смотрел на них своими пронзительными глазами.

— Мы... мы не хотели... Зачем он руки поводом замотал... — залепетал Филька. — Ездить не умеет...

— Уздечку это не я бросил... Это Филька, — принялся оправдываться Фома-Ерема. — Я только свистнул раз... попугать хотел...

— Заберите уздечку! — холодно распорядился Федор Иванович. — И марш домой! Оврагом идите... Чтобы вас ни один человек не видел!

Филька поднял уздечку, махнул рукой Фоме-Ереме и, испуганно озираясь на директора, затрусил к оврагу.

Федор Иванович проводил их взглядом, вытер платком взмокшее лицо и вышел на дорогу. Огляделся. Со стороны деревни тянул за повод свою худоребрую клячу Прохор Уклейкин. Федор Иванович поспешил ему навстречу.

— Несчастье, Прохор Семенович! — поравнявшись со стариком, сказал директор. — Ковшов с Красавчика свалился. Поводьями ему руки захлестнуло... Одолжите мне вашу лошадь... Попытаюсь догнать.

— Да возьмите, возьмите! — Уклейкин протянул поводья. — Я в деревню побегу — людей скличу. Ах ты, беда какая! Теперь всю душу из мальчишки вытрясет.

Федор Иванович сел на лошадь и, свернув с дороги, погнал ее через поле.

Игнатова Красавчика он заметил у леска, на перелогах. Взмыленный конь стоял, настороженно прядая ушами. Вытянув затянутые поводом руки, Степа плашмя лежал рядом. Издали было видно, что он пытался встать. Но при каждом его движении жеребец испуганно всхрапывал и шарахался в сторону.

Федор Иванович спешился и, ведя Прохорову лошадь за повод, осторожно пошел навстречу жеребцу. Вытянув руку и нежно называя жеребца Красавчиком, он долго подманивал его и наконец ухватил за узду. Потом наклонился над Степой, освободил его руки от повода и невольно покачал головой. Лицо мальчика, поцарапанное колючим жнивьем, кровоточило. Пиджак был измазан землей, располосован, штаны на коленях порваны, по ногам текла кровь.

— Идти можешь? — Федор Иванович помог Степе подняться.

Мальчик сделал небольшой шаг, болезненно вскрикнул и опустился на землю:

— С коленкой что-то... Наверно, копытом ударило... Савин огляделся, снял уздечки с лошадей и пустил их к озимям. Потом подошел к Степе и, пригнувшись, подставил ему спину:

— Садись!

— Что вы, Федор Иваныч... — растерялся Степа — Вы идите! Я сам как-нибудь...

— Садись! Не разговаривай! — повторил Савин.

Степа неловко обхватил шею директора, и тот, подняв его, потащил в деревню.

Илья Ефимович садился обедать, когда через окно заметил подходящего к крыльцу Савина с необычной ношей за спиной.

Он быстро вышел навстречу директору школы и спросил, что случилось.

— Потом, потом объясню! — бросил Савин и приказал уложить искалеченного племянника в постель.

Ничего не понимая, Илья Ефимович провел Савина во вторую половину дома. Степу уложили в постель и оказали ему первую помощь.

Вскоре к Ковшовым зашел Матвей Петрович с ребятами. Он посоветовал перенести Степу в общежитие или отправить в зареченскую больницу, но Савин сказал, что мальчика в таком виде тревожить нельзя и надо срочно послать за доктором.

— Запрягите лошадь! — приказал он Илье Ефимовичу. Ковшов покорно заложил лошадь в легкую тележку, и Матвей Петрович погнал ее в Заречье. Через час оттуда приехал старик фельдшер.

Фельдшер промыл Степе спиртом многочисленные царапины и ссадины, потом забинтовал руки, ноги и лицо.

Савину и Матвею Петровичу фельдшер сказал, что царапины и ссадины на молодом теле быстро заживут; хуже дело с левым коленом, которое посинело и распухло от удара лошадиным копытом.

— Словом, молодой человек покатался в свое удовольствие, теперь придется ему и полежать, — невесело усмехнувшись, заметил на прощание фельдшер.

Все разошлись. За Степой осталась присматривать Таня.

В этот же день, но уже поздно вечером, к Илье Ефимовичу вновь зашел Савин. Он хмуро посмотрел на Фильку, и тот догадался, что сейчас директор обо всем расскажет отцу. Значит, не миновать сегодня хорошей выволочки.

Он с надеждой посмотрел на дверь — хорошо бы сейчас смотаться куда-нибудь...

— Выйди, Филя, погуляй! — строго сказал Савин. Филька не заставил себя просить и выскочил на улицу. Савин прошел вперед, не дожидаясь приглашения, присел к столу и забарабанил пальцами по столешнице.

— Опять чем-то недовольны, Федор Иваныч? — покосился на него Ковшов и вдруг, что-то вспомнив, ухмыльнулся: — Подумать только, Степку на закорках тащили! Через всю деревню. Вот уж действительно любящий директор!

— Будешь тут любящим! — отозвался Савин, убирая со стола руки. — А все по милости вашего сынка.

И он рассказал, что Филька сделал сегодня со Степой.

— Ну сынок! Лихо начинает! — покачал головой Илья Ефимович и, подумав, добавил: — А может, и поделом ему, колонисту! Пусть не шпионит, не выслеживает. Можно, пожалуй, и еще добавить!

Савин с досадой посмотрел на Илью Ефимовича. Опять ему нужно все растолковывать, как школьнику. Да, колонист — помеха, бельмо на глазу. Но какая польза от того, что Филька с Фомой-Еремой изобьют его еще раз? Только навлекут на себя подозрение и втянут в неприятную историю самого Ковшова. А ведь тому надо жить сейчас как можно тише и со всеми в ладу. И если Илья Ефимович хочет себе добра, он должен немедля внушить сыну, чтобы тот не распускал рук и не смел трогать Степу даже пальцем.

— Вот навязался, проказа на мою шею, покоя нет! — закряхтел Ковшов. — Хоть бы вы его, Федор Иванович, из школы убрали.

— Как то есть «убрали»? — переспросил Савин.

— Ну, исключили вроде или перевели куда. Только бы от Кольцовки подальше...

— Ага! Дошло наконец-то! — не без торжества заметил Савин. — А что я вам говорил в свое время? Отправьте племянника обратно в город, пока он вам в горло не вцепился. Задним умом крепки, Илья Ефимович!

— Что говорить, дал маху... — сокрушенно согласился Ковшов. — Но вы же директор школы, и всё в вашей власти. Исключите Степку... Так, мол, и так — за плохое поведение, за клевету на председателя сельсовета. И делу конец!

Савин покачал головой — он уже думал об исключении. На первый взгляд это очень соблазнительно. Он едет в район и добивается перевода Степы в какую-нибудь другую школу или в детский дом. А когда его не будет перед глазами, станет легче жить и работать. Конечно, с мальчишкой справиться нетрудно, но он, к сожалению, не один, на его защиту всегда может стать Матвей Петрович. А этого нужно опасаться...

— Нет, нельзя исключать... пока нельзя, — недовольно сказал Савин. — Опять начнутся разговоры о спрятанном хлебе, поиски, слежка. А нам нужно сделать так, чтобы история с хлебом забылась как можно скорее.

Он все больше и больше раздражался. Слишком уж много времени отнимает этот маленький Ковшов. У них есть дела и поважнее.

Савин принялся расспрашивать, как у Ильи Ефимовича проходят «беседы» с мужиками, что те думают о колхозе.

— Захожу кой к кому, — сдержанно доложил Ковшов. — Больше всего на хозяйственные вопросы напираю. Мол, ералаш в артели начнется, бестолковщина, через год все голышом ходить станут. Не колхоз получится, а голхоз...

— Правильно, — согласился Савин. — Еще о руководителях подбросьте мыслишку. Внушайте крестьянам, что колхозом будут управлять назначенные из города уполномоченные, что они введут казарменную дисциплину, лишат членов артели всяких прав. Но говорить надо умно, сплеча не рубить... чтобы слеза чувствовалась, боль...