— Это уж как есть, — согласился Фома-Ерема и, взяв у Фильки из рук бутылку, легонько стукнул ею о стакан, потом сунул горлышко бутылки в рот и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков.

— А ты чего медлишь? — поторопил Филька Степу. — Необученный, что ли? Ничего, привыкнешь. Тяни, не задерживай посуду.

Степа поднялся и долго смотрел на стакан. Потом с размаху ударил Фильку по руке, и стакан с вином полетел на траву.

— Ах, вот как! Задаешься! — взревел Филька, бросаясь на Степу.

Но Фома-Ерема вовремя его удержал и успокоил, сказав, что ради праздника не сто́ит с колонистом связываться.

Поминутно оглядываясь и что-то недовольно бурча, Филька вслед за Фомой-Еремой ушел наконец из огорода. Степа еще немного посидел на «бабушкином месте» и тоже направился на улицу.

Деревня гуляла.

Из раскрытых окон, украшенных березовыми ветками, доносились шумные возгласы, смех, крики. На завалинке у дома Хомутовых сидели пожилые женщины и выводили печальную старинную песню, словно оплакивали свою судьбу.

Вдоль деревни из конца в конец стремительным шагом ходили разряженные девки и пронзительными голосами выкрикивали под гармошку озорные частушки про незадачливого миленка. Захмелевший гармонист еле волочил ноги и все норовил где-нибудь присесть, но девки не отпускали его, и он, с мрачным лицом растягивая гармошку, словно качая кузнечный мех, наигрывал один и тот же мотив.

— Эй, пильщик! Почем с сажени берешь? — кричали ему из окон.

Пьяненький Прохор Уклейкин в жилетке и одном валенке, покачиваясь, брел вдоль палисадников, часто останавливался и, тыча кулаком в ствол березы или в плетень, начинал поносить то Горелова, то Илью Ковшова, то какую-то Марфу, которая обнесла его в такой день чаркой.

За прудом, на ровной выбитой лужайке, парни, сняв верхние рубахи, играли в городки. Рюхи у них были огромные, чуть не с оглоблю, играли они свирепо, и городки после каждого удара, как снаряды, летели далеко по улице.

И повсюду сновали вездесущие мальчишки.

У бревен на вытоптанной площадке отплясывали девчонки. На балалайке им играл Митя Горелов.

Степа заметил Нюшку и остановился.

После утренней игры в футбол Нюшка уже успела переодеться. На ней была фуляровая клетчатая кофта, как видно перешитая с чужого плеча, черная короткая юбочка, в волосах пунцовая лента и поношенные, не по ноге, желтые туфли на высоком каблуке.

Нюшка плясала в паре с черноглазой курносой девочкой. Помахивая белым платочком, она плавно проплыла перед подругой, жеманно показывая всем свои праздничные туфли.

Черноглазая, дождавшись своего выхода, мелко засеменив ногами, принялась плясать быстрее. Нюшка в долгу не осталась. Но тут высокий каблук подвернулся, и девочка чуть не упала на свою партнершу. Кругом засмеялись: «Копыта мешают!»

Нюшкино лицо стало как пунцовая лента в волосах. Да тут еще вовсю пялит глаза невесть откуда появившийся Степка Ковшов!

Недолго думая Нюшка сняла туфли и, не выпуская их из рук, принялась выделывать босыми ногами такое, что все девчонки сгрудились вокруг пляшущих. Нюшка легко летала по кругу, сыпала мелкой дробью, пускалась вприсядку, требовала от Мити, чтобы он играл побыстрее.

Пляска прекратилась, когда на балалайке лопнули две струны и Митя заявил, что он должен пойти домой починить инструмент.

Девчонки принялись обнимать Нюшку, кто-то надел ей на голову венок из желтых бубенчиков.

— Здорово ты выкаблучиваешь! — похвалил Степа, встретившись с девочкой взглядом. — Тебе бы на вечерах выступать.

— А я бы еще могла... я на пляску гораздая! — похвалилась польщенная Нюшка и крикнула Мите Горелову, чтобы тот поставил на балалайку самые прочные струны. — Хочешь ярмарку посмотреть? — предложила она Степе.

Он согласился и напомнил Нюшке про туфли, которые она все еще держала в руках.

— Ах да! — сконфузилась Нюшка, надевая туфли на запыленные, в цыпках ноги. — Это сестрицыны, кобеднешние... Лучше бы я их и не брала.

Ярмарка шумела у пожарного сарая. Повизгивали на петлях качели, мелькали крашеные карусельные кони, в палатках и с подвод продавали игрушки, глиняную посуду, квас, сладости, орехи...

Степа, нашарив в карманах деньги, что сохранились у него после детдома, угостил девочку сладким квасом, купил кедровых орешков и, добравшись до палатки со сладостями, осведомился у Нюшки, что она больше любит — тянучки или ириски.

— А я всякие люблю! — чистосердечно призналась Нюшка и вдруг спохватилась: — Ой, как ты много потратил...

Но Степа, кроме тянучек и ирисок, купил в палатке еще холодящих мятных пряников и предложил девочке покачаться на качелях.

Нюшка была на седьмом небе.

Не зная, как отблагодарить Степу, она надела ему на голову венок:

— Поноси, поноси... сегодня можно.

Потом, провожаемая завистливыми взглядами девчонок, она забралась в зыбкую лодочку качелей и попросила Степу покачать ее так, чтобы дух захватывало.

Степа, сильно пружиня ноги и выгибая спину, быстро раскачал лодочку. Заходили ходуном деревья, люди внизу то пропадали, то появлялись вновь, сердце у Нюшки сладко замирало и куда-то проваливалось.

И чем выше взлетала лодочка, тем сильнее визжала Нюшка, хотя ей совсем не было страшно: пусть все видят и слышат, как они со Степой умеют веселиться!

И снизу увидели. Филька с приятелями остановился у качелей и, задрав голову, удивленно присвистнул:

— Видали, Сучок-то с кем? А колонист старается, на всю жестянку жмет.

— Он ей конфеты-пряники покупал... три кулька, никаких денег не жалеет, — добавил Фома-Ерема.

— Теперь она его обратает, попрошайка... потянет копеечку. Будет водить, как телка на веревочке.

Нюшка перестала визжать, нахмурилась, и Степа почувствовал, как она затормозила лодочку. Качели остановились. Степа первый прыгнул на землю.

— Смотри, смотри! — захохотал Уклейкин. — Он веночек надел, желты цветики...

— Понятно дело, — ухмыльнулся Филька. — Девчатник... В колонии они все такие. С мальчишками-то ладить уметь надо, а с девчонками оно попроще.

Прикусив губу, Степа сорвал с головы венок и шагнул к Филькиной компании.

— Носи веночек, носи! Да еще ленточку заплети в волосы, — помахал ему кепкой Филька, отходя на другую сторону качелей.

Степа с досадой сунул венок Нюшке:

— Нарядила тоже...

Нюшка сузила свои зеленоватые глаза:

— Ах, вот что! Фильке на язычок попался — девчатником обозвали! Ну и пожалуйста, можешь от девчонок за сто верст держаться!

Она сунула Степе в руки кулечек со сладостями и, повернувшись, пошла в сторону.

Но каблук, как нарочно, зацепился за камень, и Нюшка опять споткнулась. Разозлившись, она сбросила с ног зловредные туфли и, схватив их, бегом бросилась к дому.

— Куда ты? Подожди! — растерянно крикнул Степа, но девочка уже скрылась в ярмарочной толпе.

Неловко прижимая к груди кулечки, Степа побрел через ярмарку и вскоре встретил Шурку Рукавишникова.

— Вон ты где! — обрадовался Шурка. — А я у вас дома был. Пойдем к нам — тебя мой отец зовет.

— Меня? Дядя Егор? — удивился Степа.

— Посмотреть на тебя хочет. Он твоего отца хорошо знал, дружками были... Да ты чего такой? Иль конфет переел? — Шурка покосился на кулечки со сладостями.

— Ага! — Степа невпопад кивнул головой. — Хочешь вот... угощайся!

Шурка не отказался и по очереди запускал руки в кулечки.

Не успели ребята пройти и сотни шагов, как к ним подбежала Таня. Все лицо ее было в красных пятнах, платок сполз на шею, обнажив стриженую голову.

— Вот хорошо, что я вас встретила! Пойдемте скорее... Там Митька с отцом воюет. — И она потащила ребят за собой.

На ходу Степа спросил, как это Митька может воевать с отцом, да еще с председателем сельсовета.