За околицей они сразу попали в поток подвод. Телеги поскрипывали, остро пахло дегтем, отдохнувшие лошади шли резво и споро, особо нетерпеливые призывно и звонко ржали. То и дело из вереницы подвод вырывалась чья-нибудь телега, и хозяин ее, нахлестывая лошадь и подзадоривая односельчан, устремлялся вперед.

Иногда телеги цепляли одна другую осями, слышались треск дерева, крик, брань.

Степа сидел на телеге рядом с Нюшкой и видел, как блестели у девочки глаза и вздрагивали ноздри.

— Смотри, смотри! Обгоняет! — шепнула она, дергая Степу за руку и показывая на Шуркиного отца, Егора Рукавишникова, который, обогнав все подводы, далеко вырвался вперед. — Нам бы свою лошадь! Я бы всегда впереди всех ездила...

Захваченная общим азартом, она вдруг выхватила у матери вожжи и, встав на телеге во весь рост, гикнула на лошадь и, обогнав подводу Ильи Ефимовича, устремилась вслед за Рукавишниковым.

— Эй ты, босота!.. Запалишь мне коня! — погрозил ей кнутом дядя Илья.

Но Нюшка ничего не слыхала.

— Тетя Груня, дядя сердится, — предостерегающе шепнула Таня.

— Гони Емеля — твоя неделя! — махнула рукой Аграфена, как видно угадывая состояние дочери.

Степа понял, о какой «неделе» шла речь. Дядя разрешил Аграфене пользоваться его лошадью, но при этом поставил условие: каждый второй воз своего сена она должна отдавать Ковшовым.

На дальний луг кольцовские мужики приехали уже затемно, расположились лагерем в перелеске, выпрягли лошадей и разожгли костры. Кто постарше, лег спать, а молодежь и подростки всё еще сидели у костров, переговаривались, слушали, как плещется рыба в реке да где-то в хлебах деревянным голосом кричит дергач.

С первыми проблесками зари все косари вышли на луг. У каждого на плече — острая коса, на поясе на правом боку— жестяная коробка, а в ней, как кинжал в ножнах, — брусок для точки кос.

Луг расстилался неоглядный, ровный, как стол, сизый от росы и тумана и как будто затянутый слюдяной пленкой.

Косили группами — «осьмаками». Каждый «осьмак» объединял пять-шесть крестьянских хозяйств. Луг заранее разделен был на участки, а участки, в свою очередь, — на полосы по числу «осьмаков».

Косари подошли к первому участку, примыкающему к реке, и окружили жеребьевщиков — Василия Хомутова и Егора Рукавишникова.

Хомутов бросил в картуз пригоршню палочек— каждая величиной с наперсток и с какой-нибудь меткой. Затем он поднял картуз над головой, потряс им и обернулся к рослому, плечистому Рукавишникову.

Тот с торжественным видом, засучив рукав, запустил руку в картуз, вынул первую палочку с меткой, взглянул на нее и, вдохнув побольше воздуха, заливисто и протяжно вывел, словно песню в праздничный день:

— Слу-ушай!.. Пе-ервая полоса-а — кре-ести-ик!

И косари того «осьмака», чей жребий был помечен крестиком, быстро заняли первую полосу.

— Вто-ора-ая полоса — две-е рубки! — продолжал Рукавишников. — Третья-а — желоб!.. Четверта-ая — колодчик...

— Вот заливается! — улыбнулась Аграфена. — Лучше всякой песни.

— Ты слушай, слушай, — шепнул Филька Степе. — Наш жребий — три колодчика... И куда он запропастился только?

Наконец дядя Егор выкрикнул «три колодчика».

Филька толкнул в бок Степу и вслед за отцом и другими косарями своего «осьмака» устремился на седьмую полосу.

Жеребьевка вскоре закончилась, все полосы были заняты. Луг наполнился вжиканьем и посвистом кос, звенящим шарканьем брусков о металл.

Мужики косили размашисто, споро, азартно, поддразнивая друг друга, стараясь опередить соседей.

Покончив с первым участком, они вновь кидали жребий и переходили на второй, на третий... Зеленые, лохматые валки скошенной травы тянулись за косарями.

Степа невольно залюбовался дружной работой. Вот так, наверно, работают в артели «Заре навстречу». Он сказал об этом тете Груне.

— Спозаранок у нас всегда дружно да споро, — усмехнулась Аграфена. — Посмотри вот, что дальше будет...

Из-за реки выкатилось солнце. Росистый луг засиял, заискрился цветными огоньками, косы заблестели серебром, с реки потянуло свежим ветром.

Женщины и девчонки принесли в узелках и корзиночках завтрак.

За завтраком многие мужики выпили самогонки, и после этого сенокос пошел довольно бестолково. Косари подолгу препирались друг с другом, вспоминали старые обиды, ругали Рукавишникова и Хомутова — они, мол, неправильно ведут жеребьевку.

К полудню, когда трава стала сухой и жесткой, косьба прекратилась, и косари принялись делить скошенную траву между собой.

Они считали, прикидывали, переругивались, вновь метали жребий, и после этого каждая семья уже самостоятельно сушила на лугу траву.

Степе даже стало жалко, что так быстро все кончилось: вот работали они с Митей Гореловым и Афоней Хомутовым в одном «осьмаке», а теперь все разбрелись по своим полосам.

На другой день, навьючив сухое, шумящее сено на дроги, Ковшовы начали переправлять его домой, на усадьбу, и сваливать около сарая. Когда сена накопилась целая гора, Илья Ефимович поглядел на горизонт, где роились и наливались синевой облака, и кивнул приглашенным «подсобить» мужикам:

— Поторопись, братцы! Как бы дождиком не прыснуло.

Мужики взяли длинные трезубые вилы и, навалившись, вонзили их в сено.

Илья Ефимович подозвал Таню, Нюшку и Степу:

— А ну, топтуны... по местам!

Ребята полезли в сарай.

Филька обычно от такой работы уклонялся — он уже взрослый, косил не хуже мужика, и не к лицу ему связываться с такой работой, как утаптывание сена.

И что это была за работа!

Мужики то и дело швыряли огромные навильники сена. «Топтуны» принимали его в объятия, тащили в дальние углы сарая, приминали, прессовали, забивали сеном все пустоты. И сено, такое ароматное и нежное на лугу, здесь, в полутемном, душном сарае, казалось жестким, колючим, жарким. В руки вонзались какие-то колючки, пыль забивала нос и горло, пот щипал глаза. Да еще гляди, как бы не напороться на острые концы вил, которые так и мелькали перед глазами.

Через неделю дальний луг был выкошен. Филька и Степа возвращались домой с последними возами сена.

Филька ехал впереди на Лысанке, Степа — сзади на ленивой Фефеле. На возу укачивало, как в люльке, и уставший за день Степа начал дремать.

— Э-эй! Не дрыхнуть! Смотри в оба! — крикнул с переднего воза Филька.

Степа вскинул тяжелую голову и, сонно почмокав языком, пошевелил вожжами.

С тех пор как была сказана памятная фраза: «Всё врозь, всё пополам», и Филька убедился, что двоюродный брат переметнулся к Шуркиной компании и больше ему не опора и не защита, он невзлюбил его всей душой.

Внешне все было тихо, мирно и пристойно.

На глазах у взрослых, особенно при отце, Филька был со Степой ласков и обходителен, называл его «браткой», по-дружески обнимал за плечи, но про себя злорадно твердил: «Теперь он у меня попляшет камаринского! А захочу — и землю жевать будет».

Дома, садясь за стол ужинать, он пролезал мимо колониста и старался прищемить ему руку или ногу. Степа бледнел от злости и боли, а Филька с виноватым видом говорил: «Я же нечаянно... Ты, братец, не сердись!»

Во время косьбы Филька пристраивался позади Степы и, широко размахивая косой, ожесточенно шептал; «Жми-дави, колонист! Не то пятки подрежу!»

Возы подъезжали к мосту. Филька еще раз оглянулся назад и окликнул Степу, Тот не отозвался! уткнувшись лицом в сено, он сладко спал.

Филька ухмыльнулся и быстро спустился с воза на землю.

Когда Степин воз въехал на мост, Филька остановил Фефелу, распряг ее, вывел из оглобель и пустил на обочину дороги. Сам же догнал свой воз и, посмеиваясь, поехал дальше.

Фефела спустилась к реке, напилась воды, потом принялась щипать сочную прибрежную траву.

Вскоре к мосту подъехало еще несколько подвод с сеном.

— Эй, там, на мосту! — закричали мужики. — Ходу давай! Вздрогнув, Степа сонно приподнял голову, а затем вновь опустил ее на сено.