Аграфена окинула взглядом неубранную избу и нахмурилась. Потом, подойдя к кровати, осторожно тронула мужа за плечо:
— Тиша, проснись!
— Ась! Что такое? — Горелов очумело поднял лохматую голову.
— Вставай, Тиша... Очнись! Пора. Уже давно свет в окнах. Попраздновали, погуляли — пора и честь знать.
Горелов, одутловатый, худощавый, с хрустом потянулся и, спустив босые ноги на пол, сел на кровати.
— Башка, Груня, трещит... Рассольцу мне бы...
Аграфена зачерпнула из кадушки с капустой кружку рассола и подала Тихону:
— Тебя там на конюшне ждут... мужикам лошади требуются. Хомутов сказал, чтобы я поторопила тебя... Собирайся, Тиша, ступай.
— «Хомутов, Хомутов» — только и слышу! — недовольно буркнул Горелов. — Приставил меня к колченогим рысакам, а теперь понукает да командирит. А чем я этих одров царя небесного кормить буду... Ни сена, ни соломы. Хоть крыши раскрывай...
Он залпом выпил острый рассол, поморщился, сплюнул и, взглянув на ходики, неторопливо принялся одеваться.
— Ты бы, Груня, того... яишенку справила. Целый же день в бегах буду.
Аграфену не надо было и просить. Скинув полушубок, она прибрала стол, замела к порогу мусор и, разведя на шестке небольшой огонь, принялась готовить на сковородке любимую Тихоном яичницу с салом.
Через дырку в занавеске Нюша следила за матерью и удивлялась: мать, как молодая, сновала от печки к столу и находила все новые и новые закуски. Кроме скворчащей, вкусно пахнущей яичницы, на столе появились и холодец, и маринованные грибки, и соленые огурчики, и даже солидная стопка мутноватой самогонки.
— Распоследняя, — пояснила Аграфена, показывая пустую бутылку. — Добивай, и чтобы ее, окаянной, больше и в помине не было. Да ты кушай, Тиша, поправляйся! Ишь ты, худущий какой, одни маслаки да кожа... Словно тебя по этапу гнали. — Мать при этом заискивающе заглядывала Тихону в лицо, говорить старалась вполголоса, двигалась бесшумно, то и дело бросала на печку вороватые взгляды, словно совершала что-то запретное и постыдное.
«А ведь и впрямь она его на особинку будет кормить», — подумала Нюшка, вспоминая досужие разговоры соседок, что Горелов женился на Аграфене только потому, что ему надоела одинокая жизнь, еда всухомятку и нестираное белье.
Нюшке стало тоскливо и пусто. Вот, пожалуй, и кончилась веселая, дружная жизнь малой ветлугинской «артели», где никто не хныкал, не жаловался, когда все умели обходиться одной парой сапог, одним полушубком, когда чугун разваристой картошки заменял любые разносолы на столе и когда каждое событие становилось достоянием всей семьи.
Выпив стопку самогонки, Горелов посмотрел на пустую бутылку и с сожалением вздохнул.
— Груня, пошарь там... Еще бы малость для нормы...
— Хватит, Тихон... — остановила его Аграфена. — Останную выдала. Да и на конюшне тебя ждут.
— Ничего... лошади не взыщут, — отмахнулся Горелов и, поднявшись из-за стола, направился к лазу в подполье. — У меня там чекушка запрятана... заветная. Прикончим ее, треклятую, и концы!
Он приподнял за железное, высветленное кольцо широкую половицу и полез в прохладное, дохнувшее запахом земли и плесени подполье.
Аграфена с досадой принялась убирать со стола. Неожиданно за окном, выходящим в переулок, мелькнула фигура председателя колхоза. Он пошаркал сапогами о лапник, положенный около крыльца, и толкнул дверь в сени.
Аграфена заметалась по избе, как подбитая птица. Схватила пустую бутылку, сунула ее под лавку, потом нагнулась над лазом в подполье и встревоженно зашептала:
— Тиша, Хомутов идет... Небось за тобой! Что сказать-то?
— Вот дьявол его забери! — донесся из подполья приглушенный голос. — Скажи... нет, мол, меня... на работу ушел...
Дверь распахнулась, и через порог переступил Василий Силыч. В ту же секунду Аграфена с силой захлопнула лаз в подполье и в замешательстве обернулась к председателю.
— Здравствуй, Василь Силыч!
— Доброго здоровья! — снимая шапку, довольно неприветливо отозвался Хомутов. — Да мы вроде уже виделись сегодня... А где же супружник твой? Все еще нежится после свадьбы? — Он придирчиво осмотрел избу, потом, приподняв занавеску, заглянул на печь. Нюша закрыла глаза.
— А он... он ушел!.. — Аграфена вновь закрутилась по избе. — Чуть свет... Еще петухи не кричали. Сказал, что по делам. И даже перекусить не успел...
— Занятное дело, — хмыкнул Василий Силыч. — Уйти ушел, а на конюшню не пришел. Что ж это он? Или после пира-гулянья дорогу к лошадям не найдет?
— Может, он в больницу завернул?
— Какая же хворь на него напала? Лодырит или там воспаление хитрости.
— Ну что ты, Силыч, — покраснев, забормотала Аграфена. — Сам видишь, какой Тихон лядащий... Все жалуется — под ложечкой у него сосет.
— У одного сосет, у другого печет, — в сердцах заговорил председатель. — Не колхоз — богадельня какая-то! Что ж мне теперь, самому лошадей кормить? И коров доить самому... И телеги к весне ладить, и в кузнице лемехи отбивать тож самолично. Я вроде и швец, и жнец, и на дуде игрец!
Он с размаху надел на голову шапку, вывернув зеленую подкладку, и шагнул к двери.
— Дядя Вася! — Нюшка, босая, в коротком помятом платье, соскочила с печи и, придерживая гибкой, как пружина, гребенкой короткие светлые волосы, остановила председателя. — Я могу коней накормить!
— А это уж ваше дело, внутреннее, — устало махнул рукой Василий Силыч. — Хошь ты, хошь мать. Раз приняли к себе в дом такого забубённого конюха, вот и отвечайте за него всей артелью.
Председатель ушел.
Аграфена, стараясь не встречаться с дочерью глазами, молча открыла лаз в подполье.
— Пронесло на первый раз... Вылезай!
Сказано это было с таким видом, словно у Аграфены заболели зубы.
Из подполья, облепленный седой паутиной, показался Горелов.
— Слава тебе... — перевел он дыхание. — Этот Василий язва, а не человек стал.
Плеснув на лицо из рукомойника холодной водой, Нюшка быстро оделась и шагнула к двери. Потом обернулась и в упор посмотрела на Горелова:
— Вот что, папаша-отчим! Мама как знает, а я тебя первый и последний раз покрываю. Понятно?
— Ладно, Нюша... Замнем это дело... — миролюбиво отозвался Горелов и потянулся за пиджаком и шапкой. — Пойдем-ка вместе на конюшню.
— Сиди уж ты... больной! Или ложись лучше, — неожиданно прикрикнула на него Аграфена. — Не срами нас нынче... Не лезь на глаза людям. И без тебя управимся.
Аграфена набросила на плечи полушубок и вместе с дочерью вышла из дома.
ДЕНЬ ТРЕВОГ
Прошло уже несколько дней, как Степу проводили на курсы, а от парня не было ни слуху ни духу. А ведь он обещал писать, «держать в курсе» и даже звонить по телефону. «Все они, видно, парни, такие!» — подумала Нюша.
Как-то раз она заглянула к Тане Ковшовой.
— Ну, как там братуха твой поживает? — спросила она. — Уехал, как под лед нырнул...
— Разве он тебе не пишет? — удивилась Таня.
— Все еще собирается, деньги на марку копит... Забурел наш курсант.
— А мне вот... написал, — вполголоса призналась Таня и как-то странно посмотрела на подругу.
«Для сестры нашел время, а мне — недосуг», — с обидой подумала Нюша и, круто повернувшись, бросила через плечо:
— Отпиши там курсанту, коль место в письме останется: мол, совесть надо иметь.
— Да ты подожди! — остановила Таня Нюшку. — Письмо-то тебя касается... Сердится на тебя Степа. Читай вот.
Нюша поспешно развернула сложенный вдвое листик бумаги. Письмо было короткое и написано торопливо.
«Таня! — прочла Нюша про себя. — Ни на какие курсы трактористов я не попал. Да их и в помине нет. Людей из колхоза вызывали на курсы агротехников. И откуда только Нюшка взяла про тракторные курсы? Или это ее очередная выдумка? Словом, скажи ей— некрасиво получилось. А за проводы Нюшке спасибочко — век буду помнить! Теперь хоть в колхоз не показывайся! Степа».
