— Меня, скажем. Вот и Антон в деревню вернулся. И никуда мы с вами не поедем...

— Это верно, — поддержал сестру Антон. — Выделите нам с Феней долю в хозяйстве и живите как знаете. А мы в колхозе останемся...

Тимофей отодвинул чашку и уставился на сына с дочерью.

— Вот оно что! Вот ты зачем домой заявился!.. Раздела требуешь!..

Побагровев, он закричал о том, что не позволит разваливать хозяйство и пускать на ветер добро, которое наживал своим хребтом.

Казалось, назревал скандал, но в разговор вновь вмешался Лощилин:

— Опять вы шумите, Никитич... Долю свою они могут и по закону востребовать. А только зачем вам добро делить? Вы лучше умом пораскиньте да замиритесь с сыном. Парень он передовой, тракторист, заглавная фигура в деревне. Да и вам найдется красное место в артели.

— Какое такое красное место? — удивился Осьмухин.

— Ну, скажем, бригадиром вас могут поставить или завхозом. Человек вы с головой, грамотный, землю понимаете. Вот и будете с сынком первыми хозяевами в артели...

— Да зовут его давно в бригадиры, зовут, — вмешалась в разговор Феня. — А он упрямится, как невеста на выданье...

— Упрямство да обиды — плохие советчики, — продолжал Лощилин. — Только голову мутят. Вы, Тимофей Никитич, с сына пример берите.

Разговор затянулся. Старший Осьмухин больше не шумел, не скандалил, а, склонив голову, молчаливо слушал увещевания Лощилина.

— Ну, вот и миритесь на здоровье, — предложил механик Тимофею и Антону. — И делить вам ничего не потребуется.

— И впрямь, Антон, живи ты с нами, — обратилась к сыну Матрена.

Антон помялся, покосился на отца, на мать и, словив на себе взгляд Лощилина, невнятно буркнул:

— А мне где ни жить...

— Может, и вы у нас поселитесь, — пригласила Лощилина Матрена. — Я вам и сварю и постираю.

— Спасибо, — поблагодарил механик. — Я думаю к Ширяеву на квартиру устроиться. У него, говорят, попросторнее...

В тот же вечер Антон проводил Лощилина к Ширяевым.

В просторной, хорошо протопленной горнице было чисто, уютно. Пол застелен тряпичными половичками, на подоконниках — горшки с геранью, на стене в рамках под стеклом фотографии членов семьи, вырезанный из журнала портрет Карла Маркса и пожухлые от времени агрономические плакаты.

Нацепив на нос очки в железной оправе, хозяин дома, Павел Трофимович Ширяев, сидел за столом и читал газету. Его дочь, Любка, склонившись над ящиком детекторного приемника и прижав к ушам черные наушники, слушала радио.

— Видали, квартирка какая, — шепнул Лощилину Антон. — Прямо-таки изба-читальня, культурный очаг... — И он довольно развязно обратился к Ширяеву: — Павлу Трофимовичу, наше вам... Говорят, комнату сдаете... Я вам хорошего жильца привел.

Павел Трофимович отложил газету и поверх очков покосился на механика.

Из-за перегородки показалась жена Ширяева Елизавета, сутулая, прежде времени увядшая женщина.

— И так тесно у нас, — сухо сказала она.

— Да вы посмотрите, жилец-то какой! — принялся расхваливать Антон. — Старший механик в эмтээс... Можно сказать, правая рука директора... всем машинам начальство. Премного довольны будете!

— Может, Павел Трофимыч, и впрямь пустите, — обратился Лощилин к Ширяеву. — Хотя бы на время. Я человек одинокий, спокойный... Не обременю. Да и за ценой не постою.

— Сказано же вам — не пускаем жильцов... — повторила Елизавета.

— Погоди, мать, — перебил ее Павел Трофимович, пристально оглядывая Лощилина. — А может, все-таки уважим человека... Пустим его в пристройку.

— Там же у нас Любовь ночует.

— Она сюда перейдет, в горницу. Ты как, Люба?

— Могу и в горницу, — согласилась дочь.

— Ну, вот и ладно, — поднялся Павел Трофимович и, не обращая внимания на жену, пригласил Лощилина осмотреть пристройку.

Через сени они прошли в маленькую бревенчатую комнатушку с одним окном.

Беглым взглядом окинув помещение, Лощилин заявил, что комната ему подходит, и спросил о цене.

— Ну вот и рядитесь, — сказал Антон. — А я пойду...

Плотно закрыв за Антоном дверь, Лощилин выдержал небольшую паузу, потом подошел к Ширяеву и протянул ему руку.

— Ну что ж, Павел Трофимыч, будем знакомы... Теперь уж как следует, прочно и надолго. — И, заметив настороженный взгляд Ширяева, усмехнулся: — Да вы не опасайтесь. Я и есть тот самый жилец, кого вы ожидали.

— Путаете вы чего-то, товарищ механик, — строго отозвался Ширяев. — Никого я не ожидал. Просто вхожу в ваше бесквартирное положение.

— Эге! А вы стреляный, видать, воробей. На мякине не проведешь. А я ведь вам привет привез.

— Это от кого же?

— От Силаева, Петра Никитича. Знаете такого?

— Встречались... доводилось!

— Ишь ты, «доводилось»! — ухмыльнулся Лощилин. — А он вам, кстати сказать, письмецо прислал.

Механик достал перочинный ножик, вспорол подкладку пиджака и извлек бумажный конверт:

— Полюбопытствуйте!

Павел Трофимович неторопливо нацепил на нос очки и, вскрыв конверт, принялся читать письмо.

Оно действительно было от заведующего райзо Силаева. Бывший земский агроном, с которым Ширяева связывала давняя дружба, писал, что в Кольцовку в качестве старшего механика МТС едет Николай Сергеевич Лощилин и его надо устроить на квартиру. «Человек он надежный, — писал Силаев, — и ему можно вполне довериться».

— Прочли? — спросил Лощилин. — Уразумели что-нибудь?

— Теперь другое дело, — облегченно передохнул Ширяев. — Меня Силаев давно предупреждал о вашем приезде. Ждал я вас.

— Ну, то-то же. — Лощилин взял из рук Ширяева письмо. — А писульку-то лучше похерить. — Он порвал письмо на мелкие клочки и, открыв дверцу печки-подтопка, бросил их на тлеющие угли.

Павел Трофимович пригласил Лощилина поужинать.

— Спасибо... Уже заправился у Осьмухиных. Но если, конечно, горячительное найдется — не откажусь ради встречи.

— Так милости просим в горницу.

— Нет, нет. Лучше здесь. Нам ведь и поговорить надо. С глазу на глаз.

Павел Трофимович принес бутылку мутноватой самогонки, закуску и два граненых стакана.

Выпив залпом стакан, Лощилин поморщился, понюхал корочку хлеба и в упор посмотрел на Ширяева:

— Ну-с, докладывайте, какие дела в Кольцовке?

Павел Трофимович ответил не сразу. Похвалиться ему особенно нечем, но кое-что он все же делает. Вот уже третий месяц, как его избрали членом правления артели и назначили бригадиром полеводческой бригады.

Председатель колхоза относится к нему с доверием, прислушивается к его советам, да и колхозники считаются с его мнением.

— Место вы заняли неплохое, это бесспорно, — заметил Лощилин, — а Силаев все же недоволен вами... Мало полезной отдачи от вашего положения. Что у вас с выходом из артели получилось?

Павел Трофимович отвел глаза в сторону:

— Вначале дело неплохо шло. Семей двенадцать пожелали выписаться. А потом сорвалось... отговорили их краснобаи.

— А с конюшней?

— Тоже удачно началось. В прошлом году сенокос так завалили, что коней на зиму почти без кормов оставили... Довели их до того, что хоть на веревках подвешивай. Да вот, на беду, этого губошлепа, старшего конюха Горелова, с поста сместили. И все через это самое... — Ширяев кивнул на бутылку с самогонкой.

— Значит, плохо людей в руках держите, — с досадой перебил его Лощилин. — Пригрелись вы на теплом местечке. Тишь у вас тут, гладь, божья благодать. Того гляди, и совсем в артельную веру переметнетесь.

— Это уж вы оставьте! — зло тряхнул головой Ширяев и, поднявшись из-за стола, заходил по комнате.

Вспомнилась ему доколхозная жизнь, ухоженные полосы земли в поле, сытые лошади и коровы, двое батраков, живших у него круглый год под видом родственников.

В тридцатом году над Ширяевым нависла угроза раскулачивания. Павел Трофимович бросился к районному начальству, отыскал своего давнего приятеля Силаева, заручился бумажками, что он является культурным крестьянином, поборником передовой агротехники, и угроза раскулачивания его не коснулась.