В классе засмеялись: если писать всех малолетних, то в артель больше и звать никого не надо. Кто-то спросил, велико ли у Степы хозяйство.

Но Егор не засмеялся.

— Тут дело особое... — сказал он. — Мальчишка уже пожил артельной жизнью. Другой у него и быть не может. Да и сирота он... Вот школу кончит, мы его по всем правилам в члены примем. — Егор обратился к Степе: — А пока считай, что ты наш питомец... молодой артельщик.

Вздохнув, Степа отдал Егору список.

— Ну что ж, граждане... С колхозом вас, с новой жизнью! — улыбнулся Егор. — Запись мы не заканчиваем. Зовите народ, убеждайте... Двери всем открыты.

Он бережно сложил список и сунул его за пазуху, в нагрудный карман.

Начались затяжные осенние дожди. С утра из-за леса наползала серая хмарь, затягивала небо, и мелкий, точно просеянный сквозь частое сито дождь припускал на целый день.

Повсюду хлюпало, чавкало, журчало, земля раскисла, стала податливой и скользкой, все канавы и колдобины наполнились мутной водой, стены изб потемнели от сырости, крыши курились паром, словно их снизу подогревали.

Березы, липы и клены сбросили последние листья, и только ивы, усыпанные бисерными каплями дождя, продолжали хранить свой зеленый наряд.

В один из дождливых вечеров, когда в доме Ковшовых все уже легли спать, Илья Ефимович услышал троекратный стук в боковое стекло. Стук был осторожный, но властный и требовательный.

Илья Ефимович вздрогнул, набросил на плечи полушубок, зажег фонарь и вышел на крыльцо.

У окна он увидел Савина. Мокрый брезентовый дождевик с капюшоном стоял на нем коробом, высокие охотничьи сапоги были густо заляпаны грязью.

— Потушите фонарь! — приглушенным шепотом приказал Савин.

Ковшов покорно привернул фитиль, язычок огня раз-другой моргнул и погас.

— Стряслось что-нибудь? — встревоженно спросил Илья Ефимович.

— Не в гости же я заявился по такой погоде, — сухо ответил Савин.

Он коротко объяснил, что сейчас на собрании бедноты шел разговор о хлебопоставках. Было решено обложить пять крепких хозяйств твердым заданием — Еремина, Шмелева, Глухова, Зеленцова.

— А пятый кто же?

— Пятый — вы, Илья Ефимович! Новенький, так сказать...

— Я? Твердозаданец? — Ковшов, тяжело опираясь на перила крыльца, сошел вниз. — Кто же это поусердствовал?

— Советская власть поусердствовала — сами должны понимать. Ей сейчас без мужицкого хлеба не прожить. И городу он нужен, и Красной Армии... Только вот взять его не так-то просто... — усмехнулся Савин. — А на собрании, между прочим, о вас многие говорили. Особенно Ветлугина. Все ваши посевы вспоминала и урожай подсчитала. И братья Рукавишниковы ее поддержали.

— Вот откуда ветер подул! Беднота голову поднимает, руку заносит. Ну, погоди ж, Грунька!.. А Горелов чего молчал?

— Выступал и председатель. Говорил, что вы культурный крестьянин, аккуратный налогоплательщик. Но это мало кого тронуло. Все сошлись на том, что вы имеете излишки хлеба и можете сдать государству сотню пудов.

— Сто пудов! — ужаснулся Илья Ефимович. — Да они что, голота, к кулакам меня приписали? А то, что я землю по-культурному, по-научному обихаживаю, почетные грамоты да дипломы от Советской власти имею — это все насмарку пошло, паршивому псу под хвост?

— Туго вы соображаете, Илья Ефимович, — сказал Савин. — Кончилось ваше золотое времечко. Дипломы да грамоты вас больше не вывезут.

— Как хотите, Федор Иванович, — Ковшов с силой рванул перила крыльца, — а моего хлеба им не видать! Лучше я амбар подпалю или в навоз зерно втопчу...

— А может быть, в яму закопаете, как вот Еремин в прошлом году? — перебил его Савин. — Глупо и вызывающе. Яму найдут, зерно конфискуют, а вас под суд... Ну что ж, если вам это улыбается, испробуйте.

— Так что же делать? — растерянно спросил Ковшов. — Подскажите!

— Жить надо по-другому... Умом пораскинуть.

Савин вполголоса изложил свой план. Извещение о сдаче хлеба Илья Ефимович получит через несколько дней. Так пусть он не теряет времени и завтра же вывезет все сто пудов на приемный пункт. При этом Ковшову не мешает сказать хорошие слова о том, что он осознает трудности с хлебозаготовками и от души желает помочь Советской власти.

— Так ведь хлеб-то как в прорву канет! — взмолился Илья Ефимович. — А я ж его по́том, кровью...

— Можете не говорить. Я-то знаю, как он вам достается, — перебил его Савин.

В переулке, хлюпая тяжелым выменем, показалась корова. За ней с хворостиной в руке плелась Таня.

Илья Ефимович заслонил Савина спиной и спросил девочку, где ее носило до сих пор.

— Пеструха от стада отбилась! — пожаловалась Таня. — Еле нашла в озимях. Совсем избаловалась корова.

— Все вы избаловались! — буркнул Илья Ефимович. — Загоняй скотину — и спать...

Таня прошла мимо. Илья Ефимович и директор школы завернули за угол дома.

— Надеюсь, вы меня поняли, — сказал Савин. — Потеряете сто пудов — выиграете больше. Вы не школьник, и повторять вам больше незачем. — Он спрятал голову под капюшон и скрылся в темноте.

Постояв немного у дома, Илья Ефимович прошел переулком к амбару. Это была добротная постройка на четырех высоких столбах, с дубовой резной дверью и двумя замками: один деревянный, с «секретом», другой — железный и тяжелый, как утюг.

За прочными стенами в высоких сусеках лежало сухое, провеянное зерно ржи и пшеницы. Хлеб, который дороже всяких денег, который дает власть и силу!

Попридержи его до весны, и на базаре за каждый пуд заплатят втридорога. Нужно тебе прибрать к рукам человека, сделать его преданным и услужливым — и хлеб поможет тебе!

А вот теперь Илью Ефимовича хотят лишить этой всемогущей силы. Но есть своя правда и в словах Савина.

Думай же, Ковшов, думай, взвесь все, пораскинь умом!

...Через три дня рано утром Илья Ефимович оглушительно забарабанил в окно к Аграфене Ветлугиной. Плохо закрепленная половинка стекла выпала из рамы и со звоном разбилась о мерзлую землю на завалинке.

— Груня... соседка... проснись! — звал Ковшов.

Аграфена всполошенно подняла от подушки голову.

— Ты, Илья, в себе? — в сердцах сказала она. — Стекла бить... Загулял, что ли?

Накинув на плечи полушубок, заспанная и сердитая, Аграфена подошла к окну.

Ковшов стоял по другую сторону окна у завалинки и, пригнувшись, заглядывал в избу. Был он без картуза, волосы взлохмачены, рубаха не подпоясана.

— Беда у меня! — хрипло сказал он. — Хлеб украли!..

— Хлеб?! — вскрикнула Аграфена.

Окно было маленькое, низкое, и она, чтобы лучше видеть Ковшова, тоже пригнулась.

— Вчистую замели... без зерна, бандюги, оставили! Иди вот, будь свидетелем! — Илья Ефимович выпрямился и, покачиваясь, пошел к своему амбару.

«Что это он? Хитрит, бес лукавый, или и впрямь беда?» — подумала Аграфена, отыскивая платок.

С печки спустилась Нюшка и принялась обувать свои новые башмаки.

— А тебя кто зовет? — недовольно спросила мать.

— Так хлеб же украли, я слышала! — удивилась Нюшка. — Как же не пойти...

Аграфена сказала, что это не ее забота искать хлеб да к тому же к девяти часам надо поспеть в школу.

Мать ушла, а Нюшка задумалась: пойти или не пойти? Свадьбы, похороны, скандалы при разделе хозяйства, пьяные драки по праздникам — это она уже видела в деревне не раз, а вот такое, что случилось сегодня с Вороном, ей еще наблюдать не доводилось. Нет, усидеть сейчас дома — это было выше ее сил. Выскочив из избы, она побежала к амбару Ковшовых. По дороге вспомнила про Степу — ему ведь тоже интересно посмотреть — и повернула к школьному интернату. Но она опоздала. Таня уже успела разбудить брата, и сейчас они шли навстречу Нюшке.

На улице подмораживало. Лужи покрылись голубоватым ледком, грязь на дороге затвердела, и колеса проехавшей мимо ребят телеги гремели по ней, как по мостовой. Отава на огуменниках была покрыта изморозью, словно ее слегка присыпали солью.