Все с любопытством посматривали на Матвея Рукавишникова. Нет, он, пожалуй, ничуть не изменился. Тот же крутой лоб, густые белесые брови да шрам на виске — след давнишней мальчишеской драки. Только Матвей стал шире в плечах, завел усики, да светлые глаза смотрят внимательнее и строже.
— Так как же, Матвей? — заговорила Аграфена. — Надолго к нам-то? Или проездом?
— Теперь, думаю, надолго... — Матвей сощипнул с грядки стрелку зеленого лука, надкусил крепкими белыми зубами. — Хватит, побродил по белу свету.
— А не сжуют снова тебя, как вот этот лучок зеленый? — осторожно заметил Дорофей Селиверстов. — Зубастые-то у нас еще не перевелись.
— Не сжуют — подавятся, — усмехнулся Матвей. — Я теперь жесткий стал... горький.
Среди собравшихся прошел сдержанный смешок. Они вновь, и теперь уже с нескрываемым любопытством, смотрели на Матвея.
Кто из них не помнил Мотьку Рукавишникова? Мальчишкой он был первым озорником — ни одна драка без него не обходилась. Он водил ребят конец на конец, деревня на деревню, чистил чужие сады и огороды.
Но больше всего доставалось садам и посевам богатеев Шмелевых, Глуховых, Ереминых.
«Грабь награбленное», — вычитал Мотька в какой-то книжке, и с этим кличем он водил свою компанию на штурм чужих садов.
Не раз на Мотькину компанию составлялись суровые акты «о нанесении убытков культурным крестьянам» и дело передавалось в суд. Приходилось потом родителям за озорство детей выплачивать штрафы.
С тех пор так и повелось. Что бы ни случилось в Кольцовке— околела собака, завалился забор, пропал хомут, оборвали яблоки в саду, — за все был в ответе Мотька Рукавишников.
Егора, старшего брата Мотьки, замучили штрафами, вызовами в сельсовет, в милицию.
Потом Мотька уехал в город и поступил в педагогический техникум. Через четыре года он вернулся в родную деревню с дипломом учителя начальной школы. Жители Кольцовки отнеслись к нему с недоверием: что можно ждать от такого учителя! Ребятишки звали его Матвеем Петровичем, а для взрослых он по-прежнему оставался Мотькой.
Но Матвей Рукавишников стал другим.
С первых же дней приезда в родную деревню он затеял переписку с уездным начальством, потом не раз ездил в область и добился того, что старый помещичий дом, арендованный кулаком Шмелевым у сельсовета для своей торговой лавки, отдали под школу. По вечерам в школе собиралась молодежь, пела песни и ставила спектакли. Спектакли были не совсем обычные. На сцену выходили ряженые комсомольцы и школьники, а зрители, сидящие в зале, очень быстро узнавали своих земляков: здесь были и кулак Глухов со своими тремя батраками, и торговец Шмелев, спаивающий сельсоветчиков, и знахарка Спиридониха, за яйца и сало врачующая кольцовских крестьян от всех болезней.
Школьные спектакли завоевали широкую известность.
Вскоре Матвей организовал в Кольцовке пионерский отряд — в школе зазвучал голосистый горн, посыпалась дробь барабана. Часто пионеры выходили в поле и помогали многодетным вдовам-беднячкам убирать хлеб, копать картошку, возить из лесу топливо на зиму.
На уроках Матвей рассказывал ребятам, что старой крестьянской жизни приходит конец, что скоро мужики будут трудиться вместе. И потом, когда в Дубняках возникла первая сельскохозяйственная коммуна, Матвей вместе с комсомольцами ходил по избам и уговаривал мужиков не отставать от дубняковцев.
На стенах изб появились плакаты и лозунги, призывающие крестьян записаться в коммуну. Но охотников войти в коммуну было немного. Мужики недоверчиво посматривали на молодого учителя, все реже пускали его в избы и даже стали забирать из школы своих детей.
Председатель школьного родительского комитета Никита Еремин написал жалобу и, собрав подписи родителей, отвез ее в уездный отдел народного образования. Оттуда приехал школьный инспектор, и Матвею было предъявлено обвинение в том, что он отошел от школьной программы и учит детей не тому, чему нужно.
Все припомнилось учителю: и то, как он, засучив штаны, лазил с ребятами по болоту, и как играл с ними в лапту, бегал наперегонки, и как ставил оскорбительные для местных жителей пьесы, и как в осеннюю непогоду водил детей в поле.
Вспылив, Матвей обозвал инспектора кулацким прихвостнем и выгнал, из школы.
А через неделю молодого учителя отстранили от работы.
— Ну вот, Мотя, и выжили тебя! Не ко двору пришелся... — с горечью сказал ему Егор. — С нашими тузами лучше не связываться — с потрохами сгложут.
Матвей заявил, что он от своего не отступится и поедет разыскивать правду.
— Поезжай, поезжай! — напутствовал его брат. — Смотри только не заблудись.
Добиться возвращения в Кольцовку Матвею не удалось. Тогда он поступил на курсы повышения квалификации, а потом уехал учительствовать на Кубань — хотелось своими глазами увидеть, как начинается коллективизация.
И вот сейчас Матвей вновь вернулся в родную деревню и намеревался работать здесь учителем.
— Порасскажи, Матвей, о Кубани, — обратился к брату Егор. — Что там слышно?
— Что же вам рассказывать — сами, наверно, читали, — заговорил Матвей Петрович. — Поднялись станичники... Знаете, как в ледоход... Стоит лед, побурел, весь в трещинках, в полыньях, а все еще стоит, как будто зима в разгаре. А весна все же свое берет. Шевельнулась одна льдина, другая, затрещало все кругом, и пошло... Как уж зима ни пыжься, а ледоход не удержишь. Вот и у нас скоро так будет...
— Так уж и будет? — недоверчиво переспросила Аграфена. — Сам помнишь, как ты мужиков в коммуну звал записываться. А кто пошел? Так и теперь каждый в своем закутке сидит да за свою полоску держится.
— Будет, тетя Груня, ледоход, будет! — убежденно сказал Матвей Петрович. — В коммуну мужик не пошел, рано было, а в артель двинется, непременно двинется... Другие времена теперь. На помощь селу город идет, машины посылает, технику. Сколько уж тракторов «Красного путиловца» на полях работает! Одних рабочих двадцать пять тысяч в деревню едет. Будут помогать крестьянам колхозы строить...
Матвей Петрович оглянулся и, заметив, что у изгороди, кроме взрослых, собралось немало ребят, знаком пригласил их подойти поближе, словно хотел сказать: «Слушайте и вы! Вам это тоже знать надо», и принялся рассказывать дальше:
— Довелось мне попасть на Кубани на первый краевой съезд по коллективизации. Съехалось тысячи две делегатов. Выслушали доклад, начались прения. И каждому захотелось выступить, рассказать, как у них лед тронулся. Триста записок в президиум поступило. Прения на две недели можно растянуть. А тут кто-то и предложил: «Покажите нам тракторный завод». И всем это по душе пришлось. Подали специальный поезд. Приехали делегаты в Сталинград на тракторный завод. Завод огромный — за день не обойдешь. И уже совсем к пуску готов. Вошли мы в цех, а с конвейера пробный трактор сходит. Прогрохотал мимо нас, вышел за ворота и хоть сейчас в поле... Тут мы и представили, сколько же тракторов будет выпускать этот завод. И все это для колхозов. И такой на делегатов силой повеяло, слов не подберешь! И каждый, наверно, подумал: «Да, перед такой силой ничто не устоит».
И долго еще Матвей Петрович рассказывал о кубанских станицах, где люди начинают новую жизнь, о тракторных колоннах, что уже работают на колхозных полях.
— Артельная жизнь — дело нелегкое. Сама собой не явится, — продолжал он. — Кулачье, конечно, сопротивляться будет, мешать всячески. На Кубани они такую агитацию развели против колхозов — и слухами людей пугают, и огнем, и убийствами! Да еще хлебозаготовки саботируют. Государству хлеб нужен, надо рабочих кормить, Красную Армию, а кулаки придерживают зерно, скрывают хлебные излишки, прячут их, не продают государству: посадим, мол, Советскую власть на голодный паек... Кстати, как у вас с хлебозаготовками?
— Совсем несознательный народ, — пожаловался Горелов, сидевший позади собравшихся. — Ходишь по избам, толкуешь, а хлеба продают с гулькин нос...
— Ты на народ не греши! — перебила его Аграфена. — Кто с совестью, так прошлой осенью еще хлеб продали. Сама помню — красным обозом в город возили, с флагами. А вот наши крепенькие попридержали хлебушек, а потом втридорога на базарах им торговали или бедноте под отработку роздали. Ты ведь, председатель, лучше меня об этом знаешь! Так зачем же шоры на глаза навесил и уши паклей заткнул?
