С каждым прикосновением губ я будто пробовал её на вкус — такой живой и тёплый. Словно нектар из цветка, что распустился только для меня. В ней не было холода — ни на коже, ни в дыхании. Только тепло. Только отклик, будто мы знали друг друга вечность и лишь теперь позволили себе быть ближе.

Я ловил каждый её выдох, каждый едва слышный стон, будто вдыхал её в себя, растворяя границы. Между нашими телами уже не было расстояния, но казалось, что переплетаются не просто руки и губы, а нечто большее — дыхания, мысли, души. Она была в каждой клетке моего тела, в каждом ударе сердца, в каждом напряжённом и трепетном движении.

Я гладил её кожу, запоминая ощущение шелка под пальцами. Берёг каждый миг, как самый драгоценный. Она была центром моих мечтаний, того тихого уголка внутри, в который раньше я боялся даже заглянуть. А теперь он был настоящим. Был — моим.

И я знал: я не просто желал эту женщину. Я берег её как самое дорогое, что когда-либо держал в руках. Как надежду и свет, как последнее и единственное спасение.

Я держал её рядом, в своих объятиях, слушая, как постепенно выравнивается её дыхание. Тело Александры, укрывшееся моим, уже не дрожало, только пальцы всё ещё слабо сжимали ткань на моей груди, будто боялись отпустить. Но я не собирался исчезать. Не собирался никуда уходить.

Я чувствовал, как в ней медленно угасает напряжение, и вместе с этим — что-то в моей душе наконец становится на место. Словно длинная, бессонная зима, где я плутал в одиночку, завершилась. Словно я нашёл свой дом. Настоящий и живой.

В комнате царила полутень, тёплая и уютная, и в ней не было ни призраков прошлого, ни воспоминаний, что когда-то сжимали горло. Только мы. Только её дыхание, тихое и ровное, и тепло, к которому я тянулся всем существом.

Я прижался к девушке щекой, вдыхая аромат её волос — медовый, с лёгкой горчинкой. Словно травы из моей кладовой, только живее и теплее. Вкуснее. И в этот момент я впервые за многие годы почувствовал себя полностью... спокойным. Я позволил себе закрыть глаза. Впервые не потому, что был уставшим. А потому, что рядом была она — та, с кем я больше не боялся уснуть и проснуться.

Спал я от силы пару часов, но даже этого оказалось достаточно. Не было ни тяжести на плечах, ни привычной внутренней усталости — только ясность, лёгкость и тёплое, почти трепетное ощущение, что всё теперь иначе. Я не просто отдохнул. Я ожил.

Рядом — она, укутанная в простыню, с чуть растрепанными волосами и спокойным дыханием. Её ладонь всё ещё лежала на моей груди, словно не хотела отпускать даже во сне. Но мне нужно было идти. Это нельзя было отложить.

Я осторожно и медленно разжал девичьи пальцы, стараясь не потревожить этот хрупкий покой. Одним движением перекинул край одеяла, укрывая её теплее, и, задержавшись на секунду, наклонился и коснулся губами её лба. Тёплая, родная... Даже во сне моё счастье улыбалось, и я сжал челюсть, чтобы не поддаться искушению остаться.

Тихо поднялся с постели, на цыпочках прошёл к креслу, где накануне оставил одежду и сумку, и начал собираться. Всё было подготовлено с вечера — но теперь каждый ремень застёгивался особенно точно, каждый флакон с зельем аккуратно ложился на своё место. Я чувствовал, что иду не потому что обязан кому-то. А иду, чтобы защитить и не подвести.

И если раньше я сражался за своё имя, за честь рода, за долг — теперь всё это потеряло смысл. Теперь я шёл туда ради неё. Ради того, чтобы вернуться.

В холле меня уже ждал Орлин. Старик, как всегда, стоял прямо, с деловитым выражением лица, будто я отправлялся не в ущелье, а всего лишь за парой снопов сена. Он молча протянул мне свёрток с едой, заботливо завёрнутый в ткань, и небольшой флакон, аккуратно перевязанный тонкой шёлковой лентой — зелье.

— В нём нет силы мага-целителя, — проговорил мой старый друг, понизив голос. — Я старался держаться старого рецепта вашей покойной бабки. Как минимум, не навредит. А может, и поможет, — усмехнулся он в бороду не без гордости за проделанную работу.

Я взял флакон, глядя на старика чуть дольше, чем следовало бы, и, кивнув, искренне улыбнулся:

— Спасибо, Орлин. — Он только хмыкнул, словно отмахиваясь от лишней сентиментальности, и уже собрался развернуться, но я остановил его: — Не буди Александру, пусть поспит. Тогда моё ожидание сократится… — я задержал дыхание, прежде чем добавить, — Я постараюсь вернуться как можно скорее.

Старик кивнул и больше ничего не сказал. И в этой тишине, полной понимания, я вышел за порог, где утренний воздух, ещё не успевший прогреться, обдал кожу лёгкой свежестью. В небе висели остатки ночной тьмы, будто сам рассвет медлил сегодня с приходом. Всё вокруг было ещё сонным, но уже живым: в траве слышалось тихое шуршание, а где-то вдали закаркала ворона.

У калитки, прикрыв глаза и низко надвинув шляпу на лоб, дремал Тиберий. Он устроился на телеге, опершись на мешок с сеном, словно и не сомневался, что я появлюсь именно сейчас. Мы с ним ещё вчера обговорили ранний выезд, и, как всегда, он не подвёл.

— Ещё бы чуть позже — начал бы храпеть, — пробурчал он, едва я подошёл, и уже через миг соскочил с телеги, проверяя упряжь.

Я уселся рядом, бросив на сиденье сумку с зельями, едой и коробами для трав. Лошади тронулись с места, и вскоре наш дом, освещённый только первыми робкими лучами солнца, остался позади.

Дорога лежала сквозь туман, неспешно поднимающийся над землёй, словно сама природа ещё не определилась — будет ли сегодня обычный день или что-то особенное. Ветки редких деревьев казались чуть приникшими, будто склоняли головы в предчувствии чего-то. Я отогнал эту мысль — бессмысленную и тревожную. Нет, сегодня всё должно пройти спокойно.

Мы ехали молча. Тиберий сосредоточенно поглядывал на дорогу, не задавая лишних вопросов. А я, глядя вперёд, мысленно перебирал список нужных растений, составлял в голове маршруты, отбрасывал лишнее... Но всё равно где-то глубоко внутри не давало покоя то самое чувство — глухое и вязкое, словно кто-то тянул за край сознания, нашёптывая: будь осторожен.

Я лишь сжал ремни сумки крепче. Всё будет хорошо. Я обещал вернуться и сдержу своё слово.

Ущелье встретило меня тишиной и влажной прохладой. Каменные стены, покрытые мхом и бледными пятнами лишайника, поднимались вверх, словно замершие волны — тяжелые и недвижимые. Я быстро обошёл участок, где в прошлый раз собирал травы: росник уже был срезан, а новые побеги только проклёвывались из земли, слишком молодые и нежные для сбора. Здесь делать было нечего.

Свернув с основной тропы в узкое ответвление, я зашёл в сторону, где, по воспоминаниям, находились каменные арки — изогнутые природные мосты, под которыми росли более редкие травы. Я двигался осторожно, ступая по тонкой, усыпанной гравием тропинке. Природа в этом месте была особенной: тихая, затаившая дыхание, как будто сама наблюдала за каждым моим движением.

Путь сопровождался привычным сбором: я не проходил мимо добротных кустов росника — зелёного, сочного, плотного, с мелкими капельками влаги на узких листьях. Желтолист Долесский тоже попадался — его пышные, воронкообразные цветы были легко узнаваемы, и я быстро укладывал стебли в короб. Горный зильник — чуть капризнее, но и он поддавался, и вскоре сумка ощутимо потяжелела.

Но всё это — не то, за чем я пришёл. Моя настоящая цель была другой. Бельтра синяя и душистый эриней — вот ради чего я снова отправился в это ущелье.

Бельтра встретилась неожиданно — пара аккуратных кустиков в тени прижатой к скале коряги. Цветы её были насыщенно-синие, с характерным отблеском, и я с особой бережностью срезал каждый стебель, укладывая в отдельный мешочек. Это была удача, но не победа.

Проверив одну каменную арку за другой, я не находил ни малейшего следа эринея. Я осматривал мох, заглядывал под уступы, проверял влажные впадины — всё безрезультатно. Ни знакомого тонкого аромата, ни мягких сизо-зелёных листьев с бархатистой поверхностью. Где-то глубоко внутри начинало подтаивать терпение. Я не любил сдаваться, но отсутствие даже одного побега начинало казаться насмешкой.