Она все же умудрилась открыть таинственную шкатулку. Ключа не нашла, поэтому пришлось всунуть лезвие ножа между створок. С силой нажала, замок щелкнул, и шкатулка открылась. Даже сердце зашлось у женщины — надеялась увидеть золото, драгоценности и прежде всего часики, которые моряк подарил когда-то Галине. Эти часики, ей, Тоньке, всю жизнь не давали покоя.

Часиков в шкатулке не оказалось, так же как бриллиантов и каких бы то ни было золотых украшений. Там лежали разные вещицы, известные Тоньке со школьных времен, что дарили на праздники покойная Екатерина Федоровна или Андрей Иванович. Очень красивое красного, будто спелая смородина, цвета ожерелье с крупными посредине, уменьшающимися к краям бусинами, Екатерина Федоровна подарила это ожерелье дочке в день ее совершеннолетия. Она и сама получила его когда-то в подарок от матери. Галина тогда нарадоваться ему не могла, Тонька просто умирала от зависти, а сейчас равнодушно перекинула с ладони на ладонь — грош цена этому старомодному украшению…

Еще что-то позвякивало в шкатулке, какие-то брошки, дешевые перстеньки, браслет из причудливых ракушек — подарок мужа-моряка, несколько юбилейных монет. Не ахти какие сокровища оказались у Галины Колумбас…

Пересмотрев все это, Антонина только вздохнула.

Но снова вспомнила о самой большой Галинкиной драгоценности, которую не раз видела, — о часиках, и даже по лбу себя хлопнула. Тетеря! Так она и поверила, что все сокровища покойницы хранятся в этой несчастной шкатулке. Где-нибудь в потайном месте спрятаны драгоценные вещи и вместе с ними, конечно, чудесные золотые часики. О том, что именно эти часики отсчитали последние минуты жизни подруги, Антонина Горопаха мысли не допускала. С трепетной дрожью, с усиленной тщательностью принялась она заново обследовать все укромные уголки.

Антонина взялась подбеливать печь и трубу, а затем освежила всю хату — ведь наступали первомайские праздники. Было бы неудобно, если б хата ее подруги осталась не побелена. Трудилась она в поте лица. Не раз впрягала Евмена: он помогал выносить из хаты мебель. Тонька все мыла и перетирала, а сама присматривалась к каждой щелке, выстукивала и выскребывала ножом каждую полочку, каждую ножку от стола. Ведь и в кино видела, и по радио не раз слышала, как умелые люди ухитряются прятать свои драгоценности.

В мебели, во всех печурках, в стенах не обнаружилось подходящего места, где бы можно было спрятать сокровища. Тогда принялась она за пол. Вымыла его, проверила каждую доску и, заметив при этом, что одна из них шатается, заперлась в хате, взяла топор и давай ковырять. Доска поддалась легко; больше того, даже переломилась — сгнила или, может, грибок поселился уже в Колумбасовой хате. Тонька осмотрела все углы — никаких признаков того, что в подполе что-нибудь спрятано, не было.

Еще никогда не бывало такого порядка в хлеву — уже давно в нем не хрюкали свиньи, не мычали коровы и телята. Только и живности у кооператорши — с десяток кур да ленивый кот, прозванный Харитоном на морской лад Боем, который все отсыпался на чердаке возле теплого дымохода! Поиски не давали результатов, а тетка Тонька все не успокаивалась. Наведя порядок в хате и пристройках, она принялась за огород. На собственном огороде паровала земля, ждала посева, а Горопашиха, не разгибаясь, трудилась на чужом. Копала глубоко, особенно старательно окапывала деревья и с замиранием сердца ждала: вот-вот заступ скребнет о что-то твердое, металлическое, на свет появится то заветное, что не давало ей спать по ночам…

Хмурая и глубоко обиженная, тетка Тонька вернулась домой. Мало того, что ничего не нашла, так еще и надрывалась на чужом, будто ненормальная… Хоть и прикидывалась убитой горем из-за гибели подруги, но даже Харитон заметил, что в глубине теткиных глаз поселилось что-то чужое, даже враждебное.

Колумбасова хата стояла прихорошившаяся, вымытая, вычищенная, ждала гостей. Гости не шли. Даже Харитон и тот не бывал дома, разве что забежит на минутку. Словно нитка за иголкой, тянулся он за Яриськой в лесную сторожку. Только ночевать возвращался домой.

За последнее время Харитон заметно изменился — вытянулся, похудел, щеки провалились, выступили скулы, круглое лицо сделалось продолговатым. В подростке обозначился будущий юноша, мужчина. Похожие на крылья ласточки брови все чаще собирались на переносице, из-под крутого надбровья на окружающий мир смотрели настороженно-недоверчивые, а то и растерянно-испуганные глаза. И все чаще люди говорили: новый моряк Колумбас растет. А главное, неузнаваемо изменилось поведение хлопца — стал он аккуратным и послушным, вежливым с учителями, никогда теперь не возникало конфликтов у него и с учениками. Ежедневно выполнял домашние задания — под влиянием и нажимом Яриськи, конечно, — тихо сидел на уроках, а когда вызывали к доске, шел охотно, отвечал четко и уверенно. В школе облегченно вздохнули.

— Вот что значит осиротеть! — посочувствовала парнишке старейшая из учительниц.

Горе и в самом деле изменило характер Харитона. Он все еще не верил в то, что случилось, все ждал чуда, подсознательно понимая, что его не будет, и все-таки жил неясной надеждой. Нет, не могло так статься, чтобы мама ушла из дома, ушла, как всегда, по делам, задержалась, не вернулась и теперь никогда не вернется… Этого «никогда» Харитон никак не мог ни постигнуть, ни тем более с ним примириться. Как это понимать — никогда не вернется? А он, Харитон, как жить будет, так и останется один? Ну, пусть отец погиб, не вернулся с моря. Харитон его совсем не помнил, но чтобы мама… Она же ходила по земле… Единственным утешением Харитону была теперь Яриська. Когда она оказывалась рядом, он чувствовал себя спокойней; когда его охватывало тяжелое раздумье, когда боль отчаяния сжимала сердце, он заглядывал Яриське в глаза, находя там не просто поддержку — спасение.

И все же, как и всех мужчин на свете, его не покидало влечение к свободе, к независимости. Иной раз ему хотелось вырваться из-под Яриськиного влияния, махнуть в лес, в поле, проплыть в челне-долбунце по Бузинке, выбраться на Десну, закинуть в тихой заводи удочки, ловить судаков и лещей, варить уху и подставлять весеннему солнцу свое худое ребристое тело.

Бывало, он отрывался от Яриськи, бежал с товарищами в поле к механизаторам, но делал это не по своей воле — пионерский отряд посылал их, ребят покрепче, помогать колхозникам. Помощь была посильной: разносили газеты, журналы, в обеденный перерыв выступали с самодеятельностью. Поскольку Харитон не пел и не танцевал, его вскоре оставили в покое.

В этот день он решил непременно порыбачить. Яриське об этом не хотел говорить и, когда она стала звать его в лесную сторожку, краснея и запинаясь, принялся толковать, что, дескать, надо присмотреть по хозяйству — кур покормить и в огороде поработать. Яриська почувствовала: Харитон ее обманывает. Не выказав подозрения, ответила, что он может делать все что угодно, но она, к сожалению, сегодня помочь не может, велено, мол, после уроков сразу идти домой. Харитон не заметил ничего особенного в этих словах и облегченно вздохнул. Это не ускользнуло от Яриськи — расстались они холодно: девочка понуро зашагала своей дорогой, а Харитон чуть ли не вприпрыжку побежал домой.

В прибранной хате пахло пустотой. Харитону стало даже не по себе — ночью он этого не замечал. Внутренне вздрагивая и ежась, наскоро привел в порядок самую удачливую свою удочку, накопал под старым дубом червей, поговорил с аистами, которые уже давно обжили гнездо и высиживали в нем аистят.

Через каких-нибудь десять — двенадцать минут Харитон был на Десне. Дрожащими руками разматывал удочку, прислушиваясь к знакомым звукам: кигикали чайки, посвистывали кулички, вода чуть слышно струилась, мошкара в молодой травке звенела, перекликалась. Чудесно было на берегу реки, так чудесно, что и не выразить! Просто удивительно, что все так быстро меняется в природе: давно ли на реке взломало лед, сейчас такая красота, не за горами дождливые, холодные дни, а там и зимние вьюги.