Мудрствовать и философствовать было некогда. Червячок уже извивался-крутился на крючке, нужно скорее забрасывать в воду на приманку рыбе. Плюнул на него раз, и другой, и третий — на рыбацкое счастье, — без этого, говорят, рыба наживку берет неохотно.

Настоящий рыбак, если он рыбак по призванию, если он спортсмен, а не просто рвач, не стремится выхватить во что бы то ни стало из речки рыбину и съесть ее, даже не посолив. Настоящий рыбак уж коли закинет удочку, то ни о чем больше не думает. Ему хочется одного: ощутить, как живое неведомое существо, таинственно плывущее где-то там, в водной стихии, вдруг подкрадется к наживке и осторожно так тронет ее — именно тронет, для пробы. И это прикосновение, почти не ощутимое, незаметное, электрическим током пробежит по удилищу, достигнет рыбацкой ладони, пронзит нервы, щекочущей радостью стукнет в сердце, разбудит его, взвеселит теплом охотничьего азарта, ради которого и стоит сиднем сидеть на берегу, жариться на солнце, изнывать без еды. Да, да, настоящему рыбаку достаточно того, что рыбка примеривается к наживке, нежно касается ее своим круглым ртом, лаская рыбацкое сердце, а уж поймается или не поймается — не в этом суть. Рыбаку главное — почувствовать, что в воде есть рыба и она интересуется его червячком. К таким настоящим рыбакам принадлежал и Харитон. Поэтому, высидев приличное время на берегу, забрасывая удочку в разных местах, где когда-то рыба клевала, и нигде не дождавшись прикосновения к наживке, он постепенно утратил интерес к рыбалке. «Еще не время», — сказал он себе и смотал удочку.

Возвратился домой довольный, потому что настоящий рыбак никогда не испытывает огорчения от неудачи. Для настоящего рыбака главное — не улов, а сам процесс ужения. Харитон всласть позакидывал удочку, досыта нагляделся на воду. Она до сих пор стояла у него перед глазами, текла куда-то вдаль. Спрятав удочку в надежное место и не осмотрев подворья, побежал с него, будто с пожарища. Его властно тянуло к лесной сторожке, его звали глаза Яриськи.

В усадьбе дядьки Евмена не оказалось никого. Он обошел вокруг дома, побежал по огороду, заглянул в окно и под навес — ни души. Сперва загрустил и даже растерялся, а потом вспомнил, что сейчас время такое, когда люди не сидят дома. Но куда подевалась Яриська?

Делать нечего, он взялся за книжки. На завтра было кое-что задано да нужно и пройденное повторить. Ведь скоро конец учебного года, перед тем как перевести в восьмой, спросят, и еще как!

Каждый день они с Яриськой учили уроки в хате за широким удобным столом. Харитон не стал искать ключ, вспомнил, что маленький Митько устроил себе «кабинет» на чердаке хлева. Не раздумывая, взобрался туда по лестнице, осмотрелся и остался доволен: хитрец этот Митько, оборудовал себе такое удобное помещение, лучше, чем в хате. Сперва ему показалось, что здесь стоит полумрак, но вскоре глаза привыкли. Света было достаточно, и ничто не отвлекало внимания. На чердаке с зимы осталось порядком слежавшегося сена, в котором Митько устроил себе постель. Притащил сюда старое одеяло и спал, когда захочется. Неподалеку стояла большая круглая кадка — тетка Тонька хлеб не пекла, — она-то и служила Митьку партой.

Налюбовавшись «кабинетом» Митька, Харитон достал из портфеля учебники, разложил на кадке, поудобней уселся и приступил к работе. Оказалось, что учителя не задали ничего сложного, надо было лишь кое-что перечитывать и делать некоторые пометки. Поэтому с уроками Харитон управился быстро и принялся за интересную книжку. Читал — не читал; здесь, в приятном полумраке, в мягком тепле, под аккомпанемент щебета ласточек, воробьиного чириканья, Харитона стало клонить ко сну. Положив голову на слежавшееся сено, он укрылся одеялом и сладко заснул.

Долго ли, мало ли спал — проснулся сразу. Разбудил его басовитый дядькин голос. Незлобиво ворчал Евмен на Сивку, заводя его в хлев.

Надо было слезать, а так не хотелось! Сон и лень крепко взяли хлопца в объятия, и он, разомлевший, блаженно лежал на чердаке и слушал, как дядька Евмен разговаривал с конем, будто бы тот мог все уразуметь и посочувствовать леснику.

А тут, слышно, и тетка Тонька явилась.

— С кем ты там болтаешь, Евмен? — спросила.

— А ни с кем…

Дядька Евмен, слышно по голосу, смутился. Неудобно — застала жена, с конем разговаривает.

— Я-то слыхала…

— Ты все слышишь… Коня вон в хлев ставил… А ты где была? Ждал, что придешь, уже допахал…

— Да что у меня, ходьбы мало? Думаешь, жена у тебя лежебока, спит целыми днями или в лесу цветы собирает? Вот там, за поляной, картошки-скороспелки малость посадила, пускай будет ранняя…

Харитон хотел было спуститься, да неловко. Дядька с теткою ссорятся, а он вроде подслушивает. Нехорошо получилось, рассердятся, если узнают.

Дядька Евмен закатил под поветь телегу, сел, наверное, на оглоблю, закурил — табачным дымом кверху потянуло.

— Ладный клочок землицы вспахал. Думаю, можно овса кинуть, добрый овес вырастет.

Тетка Тонька, видно, еще не наговорилась вдоволь, все распекала мужа:

— Есть буду, что ль, твой овес?.. Опять коню стравишь, да начальство из лесничества заберет… Лучше бы проса посеял, все-таки каша!..

— Можно и проса, — покорно соглашался Евмен.

С минуту молчали.

— А дети где? — спросил дядька.

— Я, что ль, пастух им? — рассердилась тетка. — Яриську с коровой послала, а Митька́ заставляла, заставляла, да разве его заставишь? «Не погоню!» и все. Небось в лес подался разорять сорочьи гнезда.

— Птиц нельзя обижать, — сокрушенно отозвался Евмен. — А Харитон где?

— Что я, пасу твоего Харитона? — еще сердитее ответила тетка. — Кто его знает, куда его занесло. Может, и он, как батька, головы не сносит…

Чем-то нехорошим пахнуло на Харитона от этих слов, недружелюбным, даже враждебным. Может быть, его поведение и заслуживает осуждения; может, и плохим кажется со стороны, но желать ему лишиться головы…

Будто окаменевший лежал он на сене. Его охватило жаром. Евмен, видно, тоже был озадачен тоном жены и, чтобы смягчить сказанное, заговорил, раздумывая:

— Оно известно, не близкий свет хлопцу сюда бегать. Может, устал, а может, наскучило…

— Я никого на цепи не держу…

Нет, не иначе овод укусил сегодня тетку Тоньку или на дядьку Евмена за что-нибудь зла, а на Харитоне злость срывает.

— Пахал я, а в голову думки разные лезли. Ну, вот и надумал: а не переселиться ли нам в село?

— О-о, никак, в нашем лесу медведь издох! — Голос у тетки Тоньки сделался насмешливо-слащавым. — И как же ты додумался до этого?

— Ты не смейся, — тихо попросил Евмен. — Я подумал, не стоит ли тебе с детьми перейти в Колумбасову хату, а я и один уж тут… в сторожке… чтобы работу, значит, не потерять.

Наверное, тетке Тоньке это до сих пор не приходило в голову. Слова мужа ошарашили ее, она должна была все обдумать и взвесить. А Евмен, увидя, что бросил семя в благодатную почву, продолжал:

— Хата, вишь, пустует. Хлопец больше у нас, чем дома. Ну, допустим, весной и летом домой бегает, а осенью да зимой не отпустишь ведь в темень да непогоду. Глядишь, еще кто-нибудь спалит хату…

Тетка Тонька нетерпеливо кашлянула. Ей понравилась эта заманчивая перспектива, но она покуда молчала.

— Я вот что думаю, нашей должна бы стать хата, как ни кинь, Тоня… Галина, покойница, ни с кем, как с нами, не была дружна, а главное… Главное то, что и дети растут, как голубята… Яриська, сама видишь, к парню все тянется…

У Харитона сердце так застучало, что ему показалось, будто чердак заходил ходуном и сейчас обрушится, накроет телегу, придавит дядьку Евмена, а сам Харитон выкатится из сена во двор, прямо под ноги тетке Тоньке, и умрет от стыда и… счастья. То, что в нем жило подсознательно, чего он желал и о чем в то же время не смел подумать, было высказано дядькой Евменом. А разве он неправду сказал?

— Уже в восьмой переходят, еще три-четыре года — и взрослые. Годы летят незаметно…