Они идут берегом затона. Мимо Маркова двора, в конец улицы. Легкий ветерок пробегает по цветам, полощет флажки на воротах, ласково треплет дедушкины волосы, выбившиеся из-под шляпы. Дедушка впереди, а Харитон чуть сбоку и позади, будто оруженосец, несет легонькую лопату. Они с дедом сегодня не одно деревцо посадят.

Андрей Иванович думает свое. Перед старым учителем один за другим проплывают прожитые годы, и воспоминания — то радостные, то грустные — переполняют седую голову. Ему кажется, что не старый и немощный он шагает на доброе дело, а молодой и юный; не с внуком Харитоном, а с другом своим, соседским пареньком Силкою спешит на рыбалку.

…Идут дед с внуком. Два разных полюса человеческой жизни — и как бы одно целое. А над ними роща шумит молодой листвой, птахи поют. Отозвалась в чаще кукушка. Первый раз в нынешнюю весну. Умолкла было, а потом раскуковалась. Легко, вольно, голосисто.

— Один, два, три, четыре… десять… — вслух считал Харитон.

Не себе считал годы — дедушке. Ему казалось, что сам он бессмертен, неуязвим, а вот дедушке лета необходимы. И сколько раз кукушка прокукует, столько дедушке напророчит лет.

— Дедушка, это вам. Уже сколько насчитал, а она не умолкает. Будете жить, дедушка, долго!

Андрей Иванович задумчиво, ласково улыбается:

— Это она тебе, Харитон, вещает долгие годы…

В лесной сторожке со дня ухода Харитона, как взрыв бомбы, оглушивший обитателей, воцарилась гнетущая тишина, затаилась тревога. Все, кроме Митька, восприняли его уход по-своему, посчитали изменой, замкнулись каждый в себе, затаив в сердце укор и обиду. Какое-то время даже имя Харитона в хате не упоминалось. Казалось, о нем все позабыли, словно не было в жизни этих людей — Галины Колумбас и ее непокорного Харитоши-почтальона.

Каждый по-своему оценивал причину такой неблагодарности и вероломства. Каждый не только обвинял Харитона в измене, но и подозревал, что кто-то из членов семьи явился причиной его бегства.

Ближе всех к истине оказался дядька Евмен. Он хоть и рассердился на парня, но догадывался: его верная Тонька подстроила это, так сильно чем-то обидела мальчугана, что он даже не попрощался с людьми, которые были с ним ласковы и старались сделать ему добро.

Тетка Антонина в своем семействе никого не винила, будто кто-то из них не угодил Харитону. Ни Евмен, ни тем более Яриська или Митько не причинили ему никакой обиды — они просто не способны на это. Всему виною Громовой; это он сумел подкатиться к парнишке так ловко. Подумать только — даже ее, Антонину, не поблагодарил за то, что из хаты и двора выгребла всю грязь, навела порядок! Теперь, вишь, в том доме живут бузиновские учителя, а ей за тяжкий труд никто даже спасибо не сказал…

Что же касается Яриськи, то она ни отца, ни мать ни в чем не винила. Она ругала себя, ей было до слез обидно, что так глупо повела себя с Харитоном Колумбасом. Он к ней с чистым сердцем, а она ему — «шальной». Правда, он мог бы с ней быть и повежливее, не спрашивать о таких вещах, о которых не принято задавать вопросы. Но что он такое сказал? Ну, спросил, пойдет ли… Разве это такой уж грех? Ведь девчата, когда вырастают, все равно выходят… А она сразу — «шальной»…

Только с Митька как с гуся вода: он и не заметил, что Харитон исчез со двора и перестал заходить к ним; знал свое дело — носился по лесу с Тузиком и Рексом. Дождался тепла и приволья — разве ему было до того, что кто-то не заходит в сторожку? Еще в школе он услышал от кого-то, что Харитон отбыл в иные края, учится в Боровской школе и живет при самом зоопарке у деда Андрея. Больше всего Митька поразило, что Харитон имеет доступ в настоящий зоопарк, и он не мог тому не позавидовать. Дома похвалился:

— А Колумбас уже в Боровом. Лосенка, говорят, пасет. Вот здорово!

Домашние только переглянулись. Яриська низко наклонила голову над учебником. Евмен что-то буркнул — и вон из хаты, а мать напустилась на сына, велела сейчас же садиться за уроки и не болтать лишнего.

Митько только пожал плечами и, улучив момент, шмыгнул из хаты, подался в березовую рощу.

Дядька Евмен потерял покой. Где бы он ни был, что бы ни делал, Харитон не выходил из головы. Неладно с ним вышло. Сиротой хлопец остался. Не чужой, Галинин сын, а Галину они всегда уважали и любили, и поэтому именно они должны бы присмотреть за парнишкой, уму-разуму научить. А теперь этим будет заниматься старый, больной человек. Хоть Андрей Иванович и учитель, человек добрый и умный, но под силу ли ему и одеть, и накормить, и присмотреть за хлопцем? Да еще за непоседой таким… Вот и непоседа, и сорванец, а нравился он Евмену, будто родное дитя, в сердце вошел, не давал ему покоя ни днем, ни ночью.

И Евмен не вытерпел. Как-то завел разговор с Антониной:

— Тоня, а Тоня! Ты, часом, ему ничего не сказала? Ну, такого… не того, что следует, ты иногда можешь…

У Антонины округлились и загорелись зелеными огоньками серые глаза.

— Ты о ком это?

— О Харитоне. Чудно́ мне, вдруг взял и сбежал…

Серые глаза Антонины блеснули яростью.

— Приплети мне еще что-нибудь! Обвини еще в том, что и мамашу его утопила!..

Руки в боки — и в наступление на Евмена:

— Даже слышать о нем не желаю! Ишь, Харитон его волнует! О своих беспокойся, у тебя тоже дети растут. Нужен он мне, твой Харитон, обижать его! Отец его был шалопут и мать недотепа, таков и сынок удался. Мы-то заботились о нем. А он что, руки-ноги мои пожалел? Все перемыла-выскоблила у них в хате. Так он что, спасибо мне сказал? Старый Громовой, видать, посулил ему конфет, так он и побежал, как вепрь на мерзлую картошку…

Евмен молча смотрел на жену, пришибленный потоком ее слов. Он был тугодум, до него не сразу доходил смысл сказанного, ему надо было обдумать и определить, где в ее словах правда, где пустая болтовня, а они летели, будто из мешка мякина.

Тетка Тонька, видя, что совсем обезоружила мужа и убедила его в правильности своих мыслей, малость поостыла, не исходила злобой и тарахтела с обидой в голосе:

— И что ему надо, этому Громовому? Одной ногой в могиле, а тут пришла блажь возиться да нянчиться с озорником. Да разве ж это ребенок? Да это упырь какой-то! Не знаю, как у тебя язык повернулся сказать такое про Яриську нашу… Вот и хорошо, что ушел! Пускай! Баба с воза — коню легче! Думала, в память Галины, какая уж там она ни была, приглядим, от своих детей оторву да покормлю, а он, вить, на конфетки-обещанки клюнул!.. Ну что ж, пусть поживет у Громового! Что ни говори, не кто-нибудь, учитель: и не таким, как этот дубина, голову заморочит.

Евмен слушал и сам себе удивлялся: как это он мог жить, да еще в согласии, с таким человеком, как его Тонька? Она продолжала говорить, а он уже понял, что в ее словах не было нисколечко правды.

Понурившись, вышел из хаты, отправился в лес еще больше встревоженный. Думал: кто ж из его семьи виноват в том, что хлопец покинул родную хату и ушел к старому деду, которому и верно нелегко с ним справиться?

Закралась мысль: может, Яриська чем его обидела? Бывает, что и девчонка может ранить мальчишке сердце. Хотя она как будто скромная, часто и сама пускает слезу то в школе, то от Митька. В него, Евмена, выдалась, не в мать, но чего не бывает на свете!

Как-то он спросил у Яриськи:

— Дочка, а ты не знаешь, с чего это Харитон, как дурной, сбежал?

Яриська испуганно стрельнула в отца глазами, но не прочитал в них Евмен ни вины, ни затаенности.

— Не знаю, папа… — и опустила глаза.

— Может, ты сказала ему что обидное?

На какой-то момент у Яриськи перехватило дыхание. Так вот она где, правда-то! Оказывается, и отец догадался, из-за кого Харитон отправился к Громовому! К счастью, Яриська смотрела в землю, и отец не заметил смятения в ее душе.

— Ничего ему не говорила…

— Ничего, значит…

Евмен еще больше помрачнел и с того дня ходил по лесу сам не свой. Его точил червь беспокойства. Понимал Евмен — случилось что-то недоброе и непоправимое, но почему, как в этом разобраться, не знал. А тут еще в лесу стало твориться нечто непостижимое, непорядок такой, что Евмен, передовой лесник и неподкупный егерь, не мог с этим примириться.