Андрей Иванович слушал молча.

— Оно вот и с Галиной такое случилось… Даже поверить трудно. Не зря говорится: как в воду канула. Жалко ее нам всем. Галина-то как своя у нас была, уважали мы ее и любили. Я, правда, мало ее знал, а Тоня моя с ней дружила, жить друг без друга не могли. Можно сказать, что и я со своей сошелся из-за того, что она с Галиной в дружбе была. Когда Колумбас привел Галину в село, я у него был самым близким другом. Тут и моя в гости заявилась, познакомились ближе да, можно сказать, и сошлись. А так бы откуда, сидя в лесу, мне Антонину узнать?..

Старый учитель помнил судьбы большинства своих учеников, но о том, как Антонина повстречалась с Евменом, не знал. Только сейчас открылись подробности, которые удивили. Вон как оно бывает: встретились двое, можно сказать, случайно, а сошлись, поженились, совсем разные люди — и живут…

Внимательным молчанием он как бы поощрял Евмена рассказывать дальше.

— Думалось, что прибьется к нам Харитон. Оно, правда, в лесу не мед, глушь, далеко от культуры. Но живем, сыты, одеты-обуты, трудимся, обижаться нечего. А тут слышим — к вам паренек пристроился. Я, грешным делом, сразу подумал: правильно, вы ему человек самый близкий, вы его и на путь наставите, и уму-разуму научите. Совсем было успокоился, да Антонина моя говорит…

Дядька Евмен опять покривил душой, не передал, что говорила Антонина про своего учителя, а повернул так, будто это она его надоумила поинтересоваться судьбой Харитона.

— …Может, говорит, там у Андрея Ивановича в чем-то недостаток, нужда какая. Так наведайся, говорит, Евмен, узнай, как там Харитон с дедом живут, да спроси, коли чего нужно, так мы с открытой душой…

У старого учителя так хорошо, так тепло сделалось на сердце. Он понял, что сказано это не ради красного словца, что такой человек, как Евмен, слов на ветер не бросает. Попроси у него эти единственные сапоги — снимет и отдаст. Пойдет домой босиком, а рад будет, что помог человеку! Хорошо, что и в Антонине ошибся; стыдно, что при встрече в Бузинном подумал о ней плохо. Андрей Иванович сдержанно, так, чтобы не обидеть отказом и не придать обещаниям особого значения, сказал:

— Спасибо, сердечное спасибо за заботу! Я это очень ценю. А живем мы нормально. Пенсия ведь!

Евмен выслушал внимательно, некоторое время, как это ему было присуще, подумал, мысленно повторил все сказанное, но ничего неискреннего в словах учителя не нашел.

— Оно ведь и пенсия, поди, не велика…

— Уж какая есть. Хватит.

— Так-то оно так! Это уж дело ясное, кому сколько назначено, столько и платят. Тут дело такое… Может, дров надо, или досок, или шелевки какой на ремонт? А то сена или картошки? Вот вижу, всякая живность у вас во дворе имеется, ее тоже кормить надо, на все копейка нужна. Говорите, не стесняйтесь, я подкину! Лошадка у меня есть, можно сказать, тоже транспорт. Хлопцу-то, наверное, из одежи на зиму что требуется? Известное дело, у нас не казна, но кое-что есть, не пожалею. Одним словом — не забывайте меня, имейте в виду Евмена.

Лесник даже покраснел от волнения и напряжения — редко когда приходилось ему выступать в подобной роли и так долго говорить, к тому же с таким человеком, как боровский учитель.

Андрей Иванович тем временем ходил по комнате, слушал его и думал: «Не знаем, очень часто не знаем, с кем рядом живем, кто из наших близких и дальних на что способен». Где-то, когда-то промелькнул в жизни учителя маленький партизан-разведчик, недоучившийся школьник, который потом затерялся в потоке жизни. И вот совсем неожиданно появился уже зрелым человеком. Чистый сердцем, добрый душой и благородный в поступках. Что ж, учитель Громовой-Булатов, быть может, попала когда-то добрая искорка в его душу, разгорелась. А может, и не от тебя, а от той школы, которой ты тоже отдал всю жизнь. Так можешь гордиться, учитель, можешь быть спокоен — ты и в старости не одинок, не забыт!

Андрей Иванович еще раз поблагодарил Евмена и пообещал, что, если возникнет в чем-либо нужда, он непременно воспользуется помощью лесника. Тот обрадовался, хотел еще что-то сказать, но не нашел нужных слов. В это время вернулся Харитон, следом за ним появилась тетка Мария.

Ляна, очутившись в своем переулке, наконец оказалась совсем одна. Затих веселый говор подружек, не слышно стало ломких баритонов и басков одноклассников. Сегодня директор школы объявила оценки и торжественно сообщила, что все ученики седьмого, в котором занималась Ляна, перешли в восьмой класс. Для дружного коллектива это событие не будничное, поэтому оно было встречено радостным «ура» и рукоплесканиями.

Разбежались все сразу, хотя в такое время и хотелось быть вместе, позабыв распри и конфликты, возникавшие в течение учебного года. В такой день можно было до самого вечера гулять по поселку, побежать в степь, махнуть к большому пруду или к реке, а то и к дубраве, весело смеяться и радоваться, болтать обо всем, только не о школьных делах, оставшихся далеко позади.

И все же никто не бродил по улицам, не отправился в степь. Каждый спешил домой — хотел порадовать родителей.

Оказавшись в одиночестве, Ляна впервые за всю весну, как-то незаметно перешедшую в лето, увидела, как красиво вокруг.

По обе стороны переулка, огороженные невысоким штакетником, стояли одноэтажные зеленые домики заводской администрации, за которыми, источая медвяный запах, цвели в полную силу низкорослые акации. Через щели заборов были видны огненно-красные пионы, горящие желтым ирисы и много других весенних цветов, что радовались жизни, улыбались солнцу.

Вдали за зданиями обозначалась величественная панорама завода, над высокими металлическими трубами которого лениво кудрявился желто-серый дым, сливаясь на горизонте с небом, чуть подернутым облаками. В этой туманной дымке стушевывались резкие контуры заводских корпусов, отчего казались они как бы не реальными, не монументально-величественными, тяжелыми, а легкими, сказочными. Дым заводских труб тянулся кверху, там преломлялся, поворачивал в сторону, противоположную поселку, и потому, как ни старалась Ляна ощутить знакомые горьковато-кислые запахи завода, не могла их уловить. Дышалось чистым воздухом, что был нагрет солнцем, настоян на аромате садовых цветов.

Надо всем, что росло в директорском саду, и над самим домиком возвышался вяз, на котором недолгое время жили аисты. Они так и не возвращались к Ляне. Дерево распустилось, зазеленело, спрятало в своей кроне гнездо. Ляна не забыла о нем. Каждый день, выходя из дому или возвращаясь, она смотрела на вяз, убеждалась, что гнездо пусто, и тяжело вздыхала. Сегодня она вздохнула с облегчением: знала, что скоро опять повстречается с аистами, так как не сегодня-завтра отправится к деду в Боровое.

В душе Ляны запели незримые скрипки, как бы заиграл оркестр, слаженный и тихий, какого ни по радио, ни в концертах не услышишь. Казалось, что пели цветы, хором и поодиночке, и деревья, и здания — каждой веткой и каждым окном. Величественную симфонию творила сама жизнь. Ляна слушала тэу музыку, шла, напевая и пританцовывая, переполненная счастьем.

И музыке этой, и песне не было бы конца, если б улица не кончалась. Но Ляна жила в маленьком переулочке, который и пел-то лишь в ее воображении.

Дойдя до калитки, она ударила по ней носком туфли, нажала на горячую задвижку — калитка отворилась. Ляна впорхнула во двор, поросший подорожником и травой, источавшими такой приятный аромат, выстилавшими все так красиво и мягко, что Ляна, не выдержав, погасила в себе сладкую музыку незримого оркестра, повалилась на траву и покатилась по ней. Она гладила подорожник ладонями, прижималась лицом к траве, смеялась оттого, что была счастлива как никогда.

Потом ею овладела усталость, сразу как бы опустела голова, тело отяжелело. В бессилии прижалась она к земле упругим телом, и ей захотелось уснуть, спать долго-долго, передать земле всю усталость, накопленную за длинную школьную зиму. Она так лежала минуту, а может, и две, пока ее юное тельце не освободилось от пут утомления. Вспомнив что-то веселое, Ляна рассмеялась звонко по-детски, правда уже не совсем по-детски — нечто девичье, игриво-дурашливое появилось в этом смехе, — и вскочила на ноги.