Особенного развития бронзовая монументальная скульптура достигла в советское время — это и многочисленные памятники в городах и селениях, и украшения для метрополитенов, дворцов и выставок…

С этим Харитон вполне соглашался, так как сам в Киеве видел не один чудесный памятник. Да что там готовые памятники, когда вот здесь, на глазах у всех, славные деды Макар, Иван и Кузьма отливали из бронзы памятник Владимиру Ильичу Ленину! Поддавалась им бронза, превращалась в жидкость, лилась, будто молоко, приобретала ту форму, какой добивались неугомонные старые мастера.

Выходит, на свете нет ничего такого, что было бы недоступно человеку или чего человек не умел бы. Олег Панкратьевич на память, не заглядывая ни в записную книжку, ни в учебник, перечисляет все названия бронзовых сплавов, так и сыплет химическими формулами, а старики, мастера своего дела, льют расплавленную бронзу, словно обыкновенную воду, в формы, изготовленные формовщиками.

И Харитон уже не слушал разговоры в цеху. Он думал над тем, какая правда заключена в словах деда Макара: не боги горшки обжигают. Получалось, что и он, Харитон, в свое время тоже «горшки обжигать» будет из чего вздумает и какие захочет.

Он смотрел на сталеваров, отделенных от всех веревкой с красными лоскутками, и представлял себя на их месте.

А время летело, на землю спустились сумерки, за широкими окнами тускло синело небо. Сталевары давно уже залили в формы расплавленную бронзу, вышли из-за веревочного ограждения, смешались с присутствующими: дед Макар разговаривал с секретарем горкома и Вадимом Андреевичем, улыбался, но от Харитона не укрылось, что он волнуется, руки его мелко дрожали. Весело что-то твердил окружившим его со всех сторон рабочим дед Копытко. Кузьма Степанович не отступал от форм, заполненных сплавом, ходил озабоченный, задумчивый.

Теперь оставалось ждать. Можно было и домой идти, но никто не покидал цеха. Наоборот, с каждой минутой прибывали всё новые люди. Все ждали чуда — ждали руководители завода, руководители города, юные металлурги. Но больше всех его ждали и больше всех волновались, конечно, сталевары.

Дед Журавлев и Копытко, перешагнув через веревку, снова топтались возле форм, возможно, определяли, достаточно ли застыла бронза, можно ли явить миру то, что отлито. Это нужно бы сделать тихо, без лишних свидетелей, но попробуй-ка, если весь завод, весь Новотуржанск в эти дни волновался не меньше мастеров.

Харитон, пробравшись к самой веревке, молча следил за каждым движением деда Макара. Он считал, что именно от дедовых рук, от дедушкиного умения и уверенности зависит успех дела, и ему так хотелось, чтобы старикам повезло, вышло так, как они задумали!

Медленно, очень медленно плыл огромный кран, так, как все сейчас медленно двигалось в цеху, потому что все здесь нетерпеливо ждали и словно застыли в этом нетерпении. Большой крюк подцепил форму, такую маленькую, необычно миниатюрную в сравнении с теми деталями, какие отливались здесь, поднял ее, перевернул, поставил на большую металлическую плиту. И незаметно, медленно отплыл, замер, сделав свое дело.

Мастера быстро отделили боковые запоны формы, те отвалились. Затем постепенно начала отпадать и осыпаться серо-белыми кусками масса, из которой была вылеплена форма. Вдруг что-то блеснуло, засияло, и люди не успели опомниться, как перед их глазами возник бюст Ленина. Мастера обступили со всех сторон скульптуру, определяли, все ли удалось. Но и без их осмотра всем собравшимся, а особенно тем, кто стоял ближе, было видно — дерзновенный опыт новотуржанских мастеров литья и огня завершился успехом.

Цех сперва ахнул, потом замер. Мертвая тишина стояла минуту-другую. Вдруг раздался чей-то глуховатый, но такой отчетливый голос. Он взлетел над головами людей, поднялся под перекрытия просторного цеха:

В едином порыве запевалу поддержали все, кто был в цеху:

Могуче, торжественно взметнулся над людской толпой горячий, будто расплавленный металл, твердый, как сталь, пролетарский гимн. Пели все, пели торжественно, в разных регистрах и тембрах, но все это сливалось в один мощный звуковой сплав. И те, кто пел, тоже образовали могучий людской монолит, всесильный, непобедимый.

Харитон тоже пел. Он почувствовал себя неотъемлемой частицей этого крепкого людского сплава, живым атомом в живом теле, называвшемся человеческим коллективом. И думал о себе в этот момент Харитон Колумбас: с таким коллективом, в этом живом сплаве он бессмертен; потому что если бы его, маленького атома, и не было в этом огромном человеческом мире, жизнь все равно существовала бы, человечество все равно жило бы так же, как и до Харитона, как будет жить после того, как Харитон отживет свое, отработает свой славный человеческий век.

И еще почувствовал Харитон: никакая сила, никакая беда, никакие тайфуны и штормы не вырвут его из этой жизни, не оторвут от этого объединения людей, от заводского коллектива.

Рабочие пели «Интернационал». И на них смотрел Ленин.

Отшумел Первомай. Для каждого традиционные майские дни — радость, а школьникам — в первую очередь. Не спится им в эти дни, не сидится за книжками. На люди бегут, собираются с одногодками, тянет их на улицы, в парки, к речкам, на приволье, где веселье и смех.

На следующий день после первомайских торжеств к директорскому дому подкатил «Москвич», неслышно остановился у самых ворот. Хлопнула дверца, и дед Макар вошел во двор.

Харитон и Ляна шумели возле умывальника. Харитон, голый до пояса, бегал среди деревьев и кустов, увертывался, а Ляна, набрав в пригоршни воды, гонялась за ним, стараясь во что бы то ни стало облить.

Макар Ерофеевич, не прерывая веселой ребячьей забавы, пристально и удивленно разглядывал гнездо аистов. Птицы по-свойски расположились на крестовине. Гнездо напоминало мохнатую шапку, в которой уже успели устроить свои жилища две парочки счастливых воробьев.

Аисты, построив для себя жилье во дворе Ляны, успокоили ее непомерное самолюбие, выполнили желание девочки. Аистиха уже насиживала яйца, аист неутомимо летал за город на охоту и возвращался довольный и счастливый, кормил супругу, а потом подолгу клекотал на всю округу или дремал, стоя на одной ноге.

Ляна с Харитоном не замечали деда и продолжали носиться по огороду, пока старику это не надоело. Он решил унять их, хорошо зная, как это сделать.

— Ляна! — окликнул дед. — Разве можно так беспокоить птиц, когда они высиживают птенцов?

Ляна тут же угомонилась — игривость с нее словно рукой сняло, — выплеснула из ладошек остатки воды.

— Здравствуйте, дедушка, простите, что не заметила…

— Стариков замечать не обязательно, а вот птиц уважать стоит. Сама знаешь, как нелегко они приживаются на новом месте. А ты носишься по саду, кричишь, пугаешь их…

Дед говорил тихо, растягивая слова, ласково и по-стариковски поучительно, а Ляне хотелось, чтобы он накричал на нее, пригрозил, тогда бы ей не так стыдно было.

— Да это Харитон… — как всегда это делают некоторые девчонки, попыталась она свалить вину на другого.

— Что Харитон? — встал на его защиту дед. — Харитон вынужден убегать, когда за ним с холодной водой гоняются.

— Это мы играли… — спохватилась Ляна.

— Вижу, что не камни ворочали. Поэтому и говорю: вам игра, а ведь аистам птенцов высиживать надобно.

— Я об этом не подумала, — виновато опустила глаза внучка.

— Надо думать, чай, не маленькие…

Дед говорил так, будто винил обоих — и Ляну и Харитона. Но они, в самом деле уже не маленькие, понимали, что дедовы укоры касаются только Ляны и дед говорит так затем, чтобы его замечания не были столь чувствительны и точней попадали в цель.

Приуныла было Ляна, расстроилась. Чтобы закончить неприятный разговор, дед перешел на другой тон: