Все начальство, заводское, районное и городское, мечтало удостоиться внимания сталевара Журавлева, всем хотелось иметь такой подарок, но не каждому выпадала подобная честь. Немало друзей Макара Ерофеевича похвалялось драгоценными сувенирами. Именно на это и намекал тот деятель, поторапливая деда идти на пенсию.

Макар Ерофеевич посмотрел на него, словно на мальчишку-попрыгунчика, спросил:

— Молодой человек, вы что же, полагаете, что деньги — высшее устремление человека?

Как оказалось, молодой человек вовсе этого не полагал, но и шире он не думал тоже.

Макар Ерофеевич на пенсию все же пошел. Годы брали свое, пришлось распрощаться со сталеплавильными печами. Встали возле них люди помоложе. Старый мастер не забывал о них, пока они не становились опытными сталеварами. Однако Макар Ерофеевич и теперь частенько появлялся в цеху: он имел постоянный пропуск на завод. Подолгу наблюдал за плавкой, не отрывая глаз от раскаленного металла, и, словно помолодевший, взбодренный, шел в заводоуправление. Здесь у него находилось дел не меньше, чем когда-то в цеху.

Сегодня, сразу после телефонного разговора с Ляной, он тоже отправился на завод. Шел не спеша, любовался весенним небом, дышал теплом солнца, окидывал взглядом далекий горизонт, окутанный не то весенним туманом, не то поредевшим заводским дымом.

Весна пришла в Донбасс. Ночные дожди, что пролились неожиданно, выполоскали степь; на солнце грелась пушистая верба; пчелы звенели над цветущими кронами вишен, искали вишневого «клея»; в огородах зеленела рядками клубника, первые цветы выбрасывали свежие листочки. Все это после зимы радовало глаз, истосковавшийся по живому.

Журавлев шагал посреди улицы — автомашины здесь утрамбовали ровную колею, — шел молодецки; ему хоть и перевалило за семьдесят, однако на здоровье не жаловался. Грушевую палку с хитроумной резьбой держал под мышкой; не имея в ней нужды, носил ее просто так, «для порядка».

Он был высок, немного сутуловат, шаг держал твердый. При ходьбе становились заметней упругость мускулатуры и нестариковское проворство. На крупном продолговатом лице, обрамленном пучками негустых то ли русых, то ли с рыжинкой волос, строго щурились голубовато-серые глаза, немного вздернутый нос лоснился от пота, над губами топорщилась густая щетка седых усов. Бороду Макар Ерофеевич старательно брил ежедневно.

Молодо, словно на комсомольское собрание, прошествовал Макар Ерофеевич через весь Старый поселок, промаршировал весенними, подметенными работящим ветром улицами Нового поселка, очутился в районе заводских зданий, миновал проходную да еще задал немало работы ногам, прежде чем добрался до сталеплавильного. Тут уж ноги отдохнули — пока присматривался к булькавшему металлу, пока перебросился словом с мастерами, пока окинул взглядом соседние цеха, — можно было и к внучке в гости отправляться.

Только двинулся, набирая спортивный шаг, как его окликнули:

— Папа!

Журавлев узнал голос своей младшей дочери, того самого технократа в юбке, что занималась обучением всех инженеров завода и зовется уважительно: Клавдия Макаровна. Мать Ляны возвращалась с работы и обрадовалась отцу, словно маленькая.

— Здравствуй, папочка!

— Здорово, дочка!

Поздоровавшись, они всегда какое-то время молчали, будто обдумывали, какие вопросы необходимо обсудить.

— Как там наши? — наконец спросила дочка.

— Прыгают, — как всегда немногословно, ответил отец.

Дочь поняла: дома в семье все по-старому, дальше можно не спрашивать.

— Как твой?

Клавдия Макаровна знала, что этот вопрос отец задаст если не первым, то обязательно вторым — старик очень уважал зятя, гордился им.

— Может, сегодня откликнется…

Переговариваясь, они незаметно подошли к дому.

— Ляна утром звонила. Аисты у нее там появились, что ли?

— Сидят…

Макар Ерофеевич бросил удивленный взгляд на дочку. Та поняла — старик рад этому не меньше Ляны.

Они молча наблюдали за аистами, а думали каждый о своем. Затем отец с пристрастием осмотрел хозяйство дочери, нашел, что в огороде у нее порядок, довольно погладил усы.

— А смородина уже распускается, — отметил он. — И пахнет приятно. Чаем пахнет.

Кто знает, то ли Макар Ерофеевич намекал, — дескать, надо чайком побаловаться, — то ли случайно вырвались у него эти слова, но Клавдия Макаровна поняла: отца нужно поскорее пригласить в дом и угостить как подобает.

На газовой плите пел в кухне чайник, а в гостиной у стола важно сидел Макар Ерофеевич и вел разговор о зяте. О нем он всегда говорил уважительно, с любовью, и не потому, что тот приходился ему роднею, был мужем его любимой Клавочки. Такого человека, как зять, даже будь он ему чужим, Макар Ерофеевич уважал бы не меньше. Уважал бы за знания и твердость в делах и взглядах, за способность и действовать, и мыслить широко, настолько широко, что Макар Ерофеевич не всегда мог постигнуть.

«Что я? — говаривал при случае сталевар. — Мое дело — мелочь. В металле кумекаю, в цеху все вижу, я директор над собственными руками и головой. А он всеми цехами руководит, всем производством. Светлая голова у него, а главное — хватка рабочая!»

Гордился старый сталевар своим зятем, любил его и как сына и как товарища. И потому ревниво следил за каждым его шагом, печалился его неудачам, радовался успехам.

Беда позвала зятя в дорогу, и как раз об этом, удобно устроившись в мягком кресле, повел Макар Ерофеевич разговор с опечаленной дочерью.

Погруженная в задумчивость, возвращалась Ляна из школы. Не бежала вприпрыжку, не размахивала весело портфельчиком. Казалось, что за один день повзрослела на два класса, за один день утратила детскую непосредственность, из девчонки превратилась в девушку.

Шла, раздумывая над тем, что жизнь повернула ее совершенно на другую колею и тот старательно обдуманный и написанный распорядок дня, что висит над рабочим столом, надо немедленно переделать. Непонятна и неумолима жизнь! То, что сегодня считаешь самым главным, что составляет суть твоего бытия, может сразу, при одном неожиданном повороте событий, стать ненужным.

Наконец Ляна свернула в переулок, ведущий в тупик, что упирался в калитку директорского дома.

Когда увидела аистов на гнезде, все проблемы сразу улетучились из памяти, сама удивилась: как она могла забыть про свою радость? Тихонько прикрыла калитку, долго смотрела на птиц, по-домашнему расположившихся в чужом гнезде, но пока еще настороженных.

«Эх, аисты, аисты! — подумала она вздохнув. — И надо же, чтоб из-за вас такое стряслось».

Дверь на веранду была открыта — значит, мама дома. А может, не мама? Может, это папа, который так внезапно исчез и так же внезапно вернулся? У Ляны радостно засветились глаза, забыла об аистах и всем сердцем рванулась к дому. Бросилась было бегом, но вовремя опомнилась и крадущейся кошачьей походкой приблизилась к крыльцу.

Она не просто любила — поистине обожала отца. Ляна радовалась, что судьба дала ей самого лучшего отца, которого она любит больше всех, если не считать мамы. Иногда ей казалось, что папу она любит даже больше мамы. Потому что он особенный. Во всем, во всем не похожий на других! У него, как ни у кого другого, приятно пахнут волосы, всегда аккуратно причесанные; его руки отдают металлом, а глаза особенно тепло и проникновенно смотрят на дочь, в них есть что-то жизненно-вдохновляющее, и Ляна чувствует, как растет, набирается сил под его взглядом. Скупая, но такая выразительная улыбка папы всегда создавала у нее праздничное настроение, внушала спокойствие и уверенность, веру в то, что она сама не может быть хуже своего отца.

Она очень любила с ним беседовать. Беседовали они тоже особенно, выработав свой, известный лишь им двоим стиль. О серьезных вещах говорили всегда с нотками шутки, иронии, о вещах смешных, шуточных — вполне серьезно; иногда подолгу молчали, прислушиваясь к своим мыслям, а часто могли долго хохотать, до слез смеяться просто так, от полноты счастья, от того, что были физически здоровыми, от сознания силы и красоты своего существования.