Крадучись по-лисьи, неслышной походкою пробрался Евмен через лесок и застал на месте преступления Харитона.

На Харитона лесник не рассердился. Наоборот, Евмен всегда радостно встречал его и в лесу и в своей сторожке. Пожелал парнишке доброго здоровья, пригласил к саням, помог взобраться на сено и повез гостя к теплой хате.

Харитон лежал на сене, опершись на локоть, и сверху взирал на лесника, который шагал подле саней, держа в одной руке вожжи, а другой придерживал сено. Плотный, даже неуклюжий в своей рабочей одежде, дядька Евмен сверху казался совсем неповоротливым. На ногах — казенные сапоги, на голове — шапка, подобранная выше колен шинель с оторванным с одной стороны хлястиком, все выданное лесхозовской администрацией. Такая обмундировка очень шла к округлому скуластому лицу, густым, чуть подернутым рыжинкой бровям, из-под которых весело и добродушно посмеивались сливины живых глаз. Харитон поглядывал на дядьку Евмена и удивлялся, как этот человек мог быть отцом хрупкой, худющей его одноклассницы, девчонки, которую он, невзирая на все ее недостатки, уважал больше всех своих одноклассниц, считал ее чуть ли не родней, хотя Горопашка ни по каким линиям не принадлежала колумбасовскому роду. Яриська, правда, больше походила на мать, нежели на отца. Но Харитон тетку Тоньку не очень-то жаловал, даже недолюбливал, хотя для мамы лесничиха была лучшей подругой. Без совета тетки Тоньки мама не бралась ни за какое серьезное дело.

Пока Харитон над всем этим раздумывал, сани въехали во двор. Сивка, дойдя до места, остановился. Гость без приглашения спрыгнул вниз, поднял глаза и увидел на крыльце тетку Тоньку.

Она была полнейшей противоположностью дядьке Евмену. Высокая, худощавая, с молодым, довольно приятным лицом, которое могло быть даже красивым, если бы не было таким постным, а тонкие губы не сжимались так плотно, даже презрительно и если б в глазах было хоть сколько-нибудь доброты и ласки, а не одно неприкрытое зло и ехидство. Обута она в растоптанные валенки, на плечах какая-то меховая одежина с большущим воротником, не то лисьим, не то козьим. В руках она держала пустое ведро, хотя, видать, по воду идти не собиралась. И точно, когда Евмен приблизился к порогу, тетка Тонька сердито сказала:

— А ну, принеси воды!

Дядька Евмен покорно взял ведро и зашагал к колодцу, здесь же, во дворе, шагах в десяти от порога, а тетка Тонька бросила ему вслед:

— Сама не принесешь, ни один черт не вспомнит!..

Харитону такое отсутствие логики в словах и действиях тетки как раз и не нравилось: никогда она по воду не ходит, ждет, пока дядька Евмен принесет.

Задав мужу работу, тетка Тонька обратила свой ястребиный взгляд на Харитона. Он заметил: в серых, как у кошки, глазах тетки ожило что-то насмешливое, и понял — это касается именно его, Харитона.

— Ты смотри, — она ехидно хихикнула, — Харитоша-почтальон пожаловал! Что так рано?

Харитон терпеть не мог это прозвище, которое приклеила ему тетка Тонька, позаимствовав из какого-то старого фильма. Поэтому он только хмыкнул, не посчитав за нужное отвечать. Но тетка Тонька, видимо, и не рассчитывала на ответ. Она завела речь про другое.

— Ты глянь, у людей дети, — это адресовалось уже Евмену, который, посапывая, тащил большущее ведро с водою, — когда нет нужды бежать в школу, они и не бегут… А нашим дуракам день и ночь торчать бы в школе…

Харитон сразу понял, в чей огород летят камешки, — это его так ловко поддела лесничиха. Знает, что ему следует быть в школе, но не говорит прямо, а подъезжает исподтишка.

Евмен помалкивает. Тетка Тонька поинтересовалась, чем занята Харитонова мама. Играть в молчанку больше не годилось. Он ответил, что мать уехала в райцентр.

— Уж не за телевизором ли случайно? — встрепенулась тетка Тонька.

— Может, и за телевизором, — уже в хате не без хвастовства отвечал Харитон, безошибочно зная, что этим больно кольнет сердце ехидной тетки.

Тетка Тонька еще плотней сжала тонкие сухие губы. В глазах вспыхнуло нечто такое, отчего они из серых сделались оловянными.

— Видал! — Это уже относилось не к Харитону, а к дядьке Евмену. — Люди телевизоры покупают, машины стиральные, а мы здесь с волками глазами светим, в лесу кукуем. Ни электричества, ни телевизора…

— Зато радио без всяких помех слушаем, — заметил лесник, снимая свою форменную шинель и шапку.

Словно кипятком ошпарило лесничиху, даже зашипела от злости, метнула в мужа из глаз такие огненные стрелы, что, если б он заметил, сразу упал бы замертво.

— Ну как же, нам радио достаточно, телевизор да кино не про нас…

— Антонина, хватит, будет, перестань-ка ты кричать! — словами из знаменитой оперы проговорил Евмен. — Подавай поскорее на стол, что там состряпала, а то время не ждет…

Лесничиха зловеще сопела, но на стол подала беспрекословно: высокую стопку гречишных блинов, как раз таких, какие очень любил Харитон, сковороду жареного сала, от которого за уши его не оттащишь, кувшин молока и целый жбанок меда. Сладкую еду не поленилась сдобрить горечью:

— Вас таких на весь лесхоз только и осталось двое: Сивка да дурак Горопаха.

Дядьку Евмена этим не проймешь, слова хоть и обидные — он их пропустил мимо ушей, а за блины взялся энергично, тщательно обмакивал в жир на сковородке, добавляя к ним еще горячих шкварок, заговорщически подмигивал Харитону:

— Ешь, Харитон, тетку не слушай, потому как все равно не переслушаешь, она у нас программу ведет и за телевизор и за радио… Бери блинцы, макай в сало, больно полезная штука! Говорят, сало надо есть каждый день, оно от всех хвороб помогает, а хвороба для человека — все равно что хвост для зайца, с ним далеко не ускачешь…

Харитону всегда нравилось дядькино веселое балагурство, по вкусу ему были и гречневые блины с салом, ради них он очень любил наведываться в лесную сторожку, терпел ехидные колкости тетки Тоньки. Научился, подобно дядьке Евмену, пропускать их мимо ушей. Правда, сосредоточенно уминая теплые блинцы, он слышал: тетка говорит что-то едкое, неприятное, однако особенно не прислушивался: это относилось не к нему, а к необидчивому дядьке Евмену.

Весна властвует в поле и на лесных полянах. В глубь леса ей забираться пока что не хочется.

В сосняках лежат непроходимые снега, отутюженная полозьями дорога заледенела, блестит, когда на нее падают солнечные зайчики.

Харитон лежит на сене, смотрит по сторонам, дядька же Евмен тяжело ступает рядом с санями, а то и позади них — Сивка знает дорогу, ему не впервой бывать здесь, он сам и накатал ее.

У всех хорошо и мирно на душе. Евмену радостно, что выбрался в милую сердцу лесную тишь, не слышит ни укоров, ни поучений тетки Тоньки; Харитон позабыл обо всем на свете — школу, учительницу, обещавшую его «погонять» по всему учебнику, маму, которая уж точно не простит ему такого проступка — он сейчас жил красотой леса, жаждал увидеть в лесной чаще если не лося, то хотя бы какого-нибудь захудалого зайчишку; Сивка же был рад, что выбрался из темного, пропахшего прелым сеном и навозом хлева в полный озона лес. Шел размашисто, весело, громко пофыркивая, будто старался распугать всю лесную дичь или, может, хвастал своею силой, тем, что тащит тяжелые сани, и не с чем-нибудь, а с сеном, картофелем — лакомствами, которые так полюбились лесным обитателям.

Дядька Евмен говорит, потому что не может молчать, и кто знает, кому предназначается эта исповедь — Харитону или просто лесу, а может, Сивке:

— Есть же такие, что завидуют Евмену. Живет, дескать, на широкую ногу, картошкою объедается, кабаниной да олениной закусывает, сеном на ночь обкладывается, сам его жрет, потому ненасытный этот лесник Евмен…

Харитон отчетливо слышал каждое слово, понимал, о чем речь идет, но его совсем не трогала дядькина обида — в голове у него вертелись свои мысли, свои заботы-желания.

«Вот если бы на ту поляну олень рогатый выскочил или лось, вот насмотрелся бы! А потом всем в школе рассказывал, пусть позавидуют, самой Марии Петровне, чтобы не носилась со своей геометрией и не думала, будто без геометрии все живое на земле пропадет!..»