Десна течет в Днепр с севера через леса и неоглядные просторы за пределами Украины, из глуби России.

Есть в глубине великой России, где-то на Брянщине, в лесных чащах, в зеленой деснянской пойме, село Журавли. Вот где в начале века родился Макар Ерофеевич Журавлев. У них там почти все Журавлевы. И все малоземельные. Немного там земельных угодий, да к тому же их еще и богачи захватили. У деда Ерофея Журавлева земли было мало, а сыновей много. Негде им было приложить руки, шли внаем, потому что если не заработаешь, то за долгую зиму помрешь в своих Журавлях. Меньшие отправлялись на заработки куда-нибудь поближе, а старший брат Макара пошел с людьми невесть куда — в Донбасс: ходили слухи, что там кузнецы хорошо зарабатывают, а Журавлевы в своем родном селе слыли кузнецами-умельцами. Ковали Журавлевы, а если бы не ковали, то не прокормились бы на земле, хоть и рыбкой из Десны и зверем лесным промышляли.

— Уже через год, то ли два старший брат с заработков вернулся. Не узнали в Журавлях нашего Демьяна. Одет по-городскому, в сапогах, с деньгами в кармане, с гармонью — на золотую жилу напал. Рассказал родителям, что́ и как: в том Донбассе столько работы, что трудовому человеку, ежели он мастеровой да не ленив, озолотиться можно. Не думая долго, наш родитель велел собираться всему семейству, повел нас в незнакомый край Донбасс. Так что мне будто во сне привиделась Десна, остались в памяти синие озера и непроходимые грибные леса. Мне было лет десять — двенадцать, когда меня вывезли из Журавлей. Стоят они над Десной, не опустели, ведь другие Журавлевы остались там, а мы ушли в свет. Мы, Журавлевы, цепкие, вроде дерева. Где ни осядем, там и укоренимся, потому как руки у нас не ленивые, ко всякому делу привычные и до всего хваткие. Долго наш родитель бродил по Донбассу, всякой работы испробовал, не озолотились мы тут, но живы остались, пока не осели в той долине, где и сейчас живем, на нашей улице Журавлевых. Хорошо тут, как на Десне: Донец поблизости протекает, а главное — дело всю жизнь рукам было, да еще какое! Если б не старость, не видать бы ему конца, а так ничего не поделаешь — отработал свое, теперь ваша очередь, дорогие внучата мои…

Харитон слушал дедов рассказ, будто сказку, улавливая в нем что-то общее со своею судьбой, и чувствовал, что этот малознакомый морщинистый дед, так не похожий на Андрея Ивановича, оказывается, тоже близок ему по судьбе, по местам, где рос, по мыслям. Деда Макара подростком оторвали от Десны, жизнь оторвала, сам он никогда не покинул бы тех зеленых чащ, грибных лесов и голубых озер в деснянской пойме. Ни за что не покинул бы по собственной воле всего того родного, знакомого и Харитон. Но жизнь так сложна, так неожиданна в своих поворотах, что человек иногда должен оставить родной угол и искать другой. Харитон частенько думал: а может, зря он оставил Десну? Может, не стоило сопротивляться той тяге, что иногда, неожиданно всколыхнувши сердце, так влекла его в родные места? Разве ему не нашлось бы там дела, не нашлось бы добрых людей, которые приголубили бы его, пристроили?

К какому же делу он мог там прилепиться? Даже Харитон в свои неполные пятнадцать лет понимал, что в Бузинном и в Боровом ему, как и многим его ровесникам, настоящего дела не найдется. Жизнь прожить — не поле перейти. Жизнь прожить — это получить какую-то профессию, трудом своим людей удивить. Это он твердо усвоил от деда Андрея. Помнил, что дедушкин сын, дядя Вадим, хоть и родился в селе, а настоящее дело нашел в городе, в Донбассе. Дедушка Андрей мечтал о том, что и Харитон, окончив школу, пойдет в люди за высокой наукой. Оборвалась мечта…

Что-то общее, близкое, оказалось у Харитона и деда Макара. Что-то родное. Присмотрелся к нему — не такой уж он и худой, и морщинки на лице не так глубоки, а глаза ласковые и добрые, красивые у деда глаза, а главное — умные, доброжелательные.

Ляна носилась по берегу, словно белка, раз пять прыгала в воду — никак накупаться не могла, а Харитон ни на шаг не отходил от деда, внимательно слушал его. Макар Ерофеевич, видя, что рассказ увлек Харитона, говорил от души, с чуть заметной улыбкой, с той сердечной нежностью, с какой только старые люди умеют вспоминать свое давно минувшее детство.

— Ты, Харитон, держись нас. Журавлевы люди мастеровые, серьезные, с ними не заскучаешь, не пропадешь. Где бы мы ни были, где бы ни гибли — под землей, в воде, в небе, в танках горели, — а вот живем, разрастаемся, наш род с корнем не вырвешь. Род наш могучий, здоровый…

Вроде бы книжно выражал свои мысли дедушка Макар, но Харитон сердцем чувствовал — правду говорит дед. Именно на таких, как он, держится все на свете. А разве дедушка Андрей исчез совсем? Его нет, но есть Харитон, есть Ляна, есть дядя Вадим, а значит, существует тот чудесный мир, живший в душе дедушки Андрея, и он сам навсегда остался среди людей.

Ничего не сказал Харитон, но решил, что твердо будет держаться деда Макара — ведь с ним ему и хорошо и спокойно на сердце.

Везло Харитону на хороших дедов.

С того дня, как они впервые совершили прогулку на «Москвиче», Харитон стал частым гостем у деда Макара. Даже комнатка в доме директора завода не привлекала его так, как усадьба Журавлевых, особенно — приземистая хатка, в которой зимой сберегался весь огородный и садовый инвентарь, а в летнюю пору жил Макар Ерофеевич.

Дед Макар взрастил чудесный сад, один из тех садов, что почти не видны с улицы, но роскошный и богатый, если войти в него. Просторный кирпичный дом, построенный лет через десять после войны, красовался на месте прежней полуземлянки. В войну фашисты как раз по улице Журавлевых держали линию обороны, поэтому здесь не осталось не то что какой-нибудь хатки, а даже деревца. Когда захватчиков выбили из укреплений и погнали на запад, вернулась на родное пепелище семья Макара Ерофеевича. Вырыли в овражке землянку и стали ждать возвращения хозяина.

Макар Ерофеевич на фронте не был. Он не разлучался со своим заводом, который в первые месяцы войны эвакуировали в глубь страны, под Магнитогорск. На новом месте Макар Ерофеевич сразу взялся за сталеплавильное дело — фронт требовал металла. Так и лил всю войну сталь донецкий рабочий Макар Журавлев. Домашние не успели эвакуироваться, поэтому так и жил возле печи, и всего радостей, что верные друзья его, подручные сталевары Иван Иванович Копытко да Кузьма Степанович Степанов, были рядом.

Как только освободили от врага Донбасс, вернулся домой Макар Ерофеевич, а с ним Иван Иванович и Кузьма Степанович. Поселились рядом — семья Ерофеевича на старом месте, а Копытко со Степановым заняли участки тут же, заровняли окопы, вырыли тесные землянки.

Копытко был не только сталеваром-умельцем, но и отцовскую влюбленность в сады сберег — переселился во время революции в Донбасс с Полтавщины, из урожайного пшенично-садового края. На Полтавщине безземельный Копытко мечтал о саде, а перед войной в Донбассе не успел заняться любимым делом. Поэтому, вернувшись с Урала, все свободное время отдавал садоводству. На склоне холма, изрезанного канавами от талых вешних вод, заложил Иван Иванович сад. Каких только яблонь и груш, вишен и черешен, слив и абрикосов не насажал в нем! Деревья сажал густо, метрах в двух друг от друга. Боялся, что не все приживутся и сад будет редким, а они укоренились, в рост пошли под благодатным донбасским солнцем да под теплыми руками Копытко, и лет через пять сад так разросся, что даже прореживать пришлось, «ремонтировать», как выражался Копытко.

Макар Ерофеевич сперва добродушно посмеивался над увлечением друга, а Кузьма Степанович какие только доводы не отыскивал, чтобы опорочить это занятие, — ничего не вышло.

В одну весну, когда зацвел сад Копытко, распустился под весенним солнцем, распространяя аромат яблоневого цветенья, все люди, сколько их жило на улице Журавлевых, вечерами и утрами собирались возле дома садовника, зачарованно любовались этим цветением, вдыхали неповторимые запахи, многозначительно повторяли: «Вот это да!»