Начал было раздумывать над тем, что ответить Павлу Максимовичу, но дядька Евмен снова остановил лошадь, завозился возле саней, стал выдергивать из-под сена мешок с картошкой и свеклой, оттащил его в сторону и высыпал овощи на утоптанный снег. Теперь и Харитон заметил, что снег утрамбован копытами так, что превратился в черную ледяную лепешку, которая даже весной не таяла. Догадался — это для диких кабанов угощение. Стал шарить глазами по кустам и обширному болоту, густо поросшему рыжею осокой. Зверей не было видно, и все же Харитон знал, что кабанчики здесь, что они ждут, не сводят с него и дядьки Евмена своих поросячьих глаз.

— Ну, идите, идите, не бойтесь! — приглашал лесник зверей на трапезу. — Жуйте на здоровье!

Сани снова, поскрипывая полозьями, двинулись дальше, а Харитон пристально всматривался в заросли. И увидел: из густой осоки выбежал сперва худющий длинноногий поросенок, постоял немного, втягивая воздух своим вытянутым острым рылом, а когда к нему приблизилась большущая, вся в щетине кабаниха, первым бросился к свекле и картошке. А потом выбежали один за другим подсвинки, одновременно и хищные, и какие-то жалкие, запуганные, взлохмаченные.

Харитон сказал дядьке, что их подарок не остался не замеченным. Евмен даже не оглянулся на свиней, он шагал за санями, продолжая философствовать:

— А что ж, на дармовщинку всякий кидается. Не только свинья, но и люди попадаются такие же падкие — палкой не отгонишь. Либо он дерево срубит, либо дрова утащит, а то сено крадет или зверя подстерегает. А прогони, так еще сердится, сплетни распускает: «Живет Евмен, ни в чем не знает нужды, ровно сыр в масле катается…» А лучше бы, чем завидовать, взял да пожил в глуши, посидел бы день и ночь, постерег бы общественное добро. Не хочет. Не желает жить волком, не хочет зверью послужить, смотрит, кабы шкуру с него содрать да мясо сожрать, вот какие есть люди!..

Дорога то петляла, то тянулась лентой по квартальной просеке, и тогда Харитон видел вдали сизое поле и низкие над ним тучи. Через каждый километр лесник останавливал лошадь, сбрасывал с саней оберемок сена или корзину картошки. Звери то появлялись сразу, то выжидали, покуда подвода удалится в глубь леса. Евмена это не трогало — он знал, что подарки его не останутся без внимания. И только в густом осиннике лесник, сбросив с саней остатки сена, долго топтался на месте, прислушивался и приглядывался к лесу, встревоженно бормоча:

— Видно, загнали серые разбойники горбоносую с ее малышом. И следов не видать, не слыхать старушки в лесу. Вот зверюги пакостные! Придется-таки за ружье браться либо охотников из района кликнуть. Беспорядок чинят в лесу серые охальники. Жаль телку, такая потешная лосичка росла. Все лето гуляла вон там по долинке, меня совсем не боялась, хлеб из рук брала, словно вовсе не дикая…

Долгонько они дожидались появления лосей — сено лежало копешкой, к нему никто не выходил. И не вышел. Так они и уехали, встревоженные и удрученные. Видно, с лосихой и ее теленком что-то приключилось.

Яриська возвратилась из школы, уже и домашние задания выполнила — не в ее правилах откладывать на потом — и только после этого вышла во двор и присоединилась к брату, второкласснику Митько. Этот, наоборот, все откладывал на поздний вечер или на раннее утро, отдавая предпочтение практической деятельности. Поскольку же учитель не требовал таковой от Митька, он с достойным удивления упорством и изобретательностью сам придумывал себе занятия. На сей раз он сооружал собачью упряжку — всю зиму о ней только и мечтал, а теперь, когда в лесу дотаивали последние сугробы снега, взялся запрягать Рекса и Тузика в старые санки.

Работа была нелегкой. Рекса, огромную кудлатую полукровку-овчарку, еще можно было уломать. Он давал надеть на себя шлею — ему это куда приятнее, чем изнывать на цепи, — а вот Тузик, этот вертлявый пес, черный с белою лысинкой на лбу, непривычен к насилию над собой. Он носился вокруг хаты, шарил по лесу, вынюхивал и гонял зайцев, считал себя во всех отношениях независимой личностью собачьего рода и никак не хотел становиться в упряжку даже рядом с таким важным и покорно-снисходительным Рексом.

Митько давно уже призывал на помощь сестру, но разве могла Яриська бросить спряжение глаголов, поступиться общественными обязанностями ради какого-то развлечения? Вот теперь дело другое: работа закончена, пожалуйста, она готова не то что собаку — кота в сани запрячь.

— Я этому Тузику ноги когда-нибудь перебью, — грозился Митько. — Уж больно умен!..

Хитрец Тузик слушал эти слова и понимал их — смеялся одними глазами, разрешал надевать на себя самодельную мягкую шлею, жался к боку кудлатого рыжего Рекса. Вместе с Яриськой, раскрасневшейся от удовольствия и восторга, Митько наконец составил упряжку и уже был готов выехать на заснеженную поляну за лесною сторожкой, туда, где росли взгонистые высокие березы, но тут псы навострили уши, почуяв приближение постороннего. Тузик сердито заворчал, Рекс гавкнул басом, и они дружно бросились со двора, потащив, на радость Митька, за собой санки, на которые он моментально шлепнулся. Еще и сестру кликнул:

— Яриська, скорее прыгай в сани, а то они меня понесут да еще расшибут о какой-нибудь пень!..

Яриська то ли не успела, то ли не захотела сесть. Она просто бежала вслед за лающей упряжкою, сразу же за двором убавившей свою прыть, так как из леса выехал лесник. Рядом с ним в санях восседал Харитон Колумбас, которому Яриська, как староста класса, должна была сегодня поставить в журнале самый обыкновенный прогул.

Заприметив прогульщика, Яриська пошла степенным шагом, а затем и вовсе остановилась, сурово сдвинув на переносье черные бровки, издали напоминавшие ласточкины крылья, что изогнулись над глазами, такими же, как у тетки Тоньки. Яриська осуждающе и вопросительно глядела на Харитона.

И тот невольно почувствовал, как предвечерний холодок пробежал у него по спине; сам того не замечая, он съежился и виновато шмыгнул носом. Сивко в свою очередь фыркал, видно обрадовавшись, что вернулся домой. Дядька Евмен довольно усмехнулся и помотал головой:

— Ну и анахвема же этот Митько, ну и сорвиголова! Собак запряг! Скоро, что твой чукча, по лесу на нарте станет гонять.

Рекс, а особенно Тузик, решив, что это не их дело — таскать чукотскую нарту, энергично высвобождались из веревочных шлей.

Дядька Евмен посмеивался себе под нос, велев Митьку выпустить собак, а сам принялся распрягать лошадь.

Пока отец с сыном занимались каждый своею упряжкой, к Харитону, успевшему слезть с саней и хмуро размышлявшему, что лучше — ждать, пока его прогонят со двора, или уйти самому, — подступила Яриська.

Харитон исподлобья посматривал на нее, выжидая, что она скажет, знал: ее слова будут для него малоутешительными. Ему хотелось разозлиться на Яриську, но никак не получалось. Она была единственной из всех девчонок в школе, кого он уважал и даже побаивался. Тонюсенькая, длинноногая, острая на язык и такая ясноглазая, что будто не глаза ее на тебя смотрят, а звезды сияют, и нет защиты от их сияния. Как глянет своими очами на Харитона — а у него и руки опустятся, и голос пропадет, и сердце оборвется. Других девчонок он и за косы мог подергать, и пинка под бок дать, а Яриське — ни за что! Если б узнал, что ее кто-то обидел, — не жить бы тому на свете.

Сейчас она жгла его своим взглядом, пренебрежительно скривив розовые губки, и молчала. Харитону стало не по себе, хотел отвести от нее глаза, но вместо этого выдохнул глухо:

— Ну, чего смотришь? Не видела?..

Яриська будто только и ждала такого вопроса.

— Конечно, не видела! И никто не видел. Ах да, вас, кажется, сегодня не было в классе?

Еще и бровью повела, точь-в-точь как это делала Мария Петровна.

У Харитона даже под ложечкой заныло. Скажи это кто-нибудь другой, он бы ни за что не сдержался, а на Яриську даже рассердиться не мог.

— Ну, не было, ну и что? Солнечное затмение сделалось в классе, что ли?