— Она же дикая, ничейная, одним словом! Не я, так кто-нибудь другой…

Марко походил на пройдоху-школьника, который нашкодил, а теперь сам не знает, как оправдаться, как снова завоевать уважение и доверие.

— Они хотя и лоси… Писали, что дать им волю, то недалеко и до беды… Они ведь такие, что…

Андрей Иванович шел, не прислушиваясь к этому комариному писку, шел, низко склонив голову, молчал. И его красноречивое молчание сильнее каких бы то ни было слов не то что терзало — изничтожало Черпака. Случилось то, что нередко происходит с людьми. Бывает — живет, живет человек, не замечает чего-то, не видит и только в какой-то момент, в какую-то необычную минуту поймет то, что следовало понять давно. Марко Черпак как-то вдруг сразу увидел всю низость своего поступка. Он только сейчас осознал, на что поднял руку. Произошло чудесное, когда ломаются установленные, привычные нормы существования, когда рождается нечто новое, неизведанное. К детям, к людям потянулось доверчивым и добрым сердцем вольнолюбивое существо, завязалась непостижимая и величественная дружба между человеком и зверем, возникло такое, что никому разрушать не дозволено.

А колхозный кузнец, человек, почитаемый и признанный всеми в селе, и не только в своем, — Марко Степанович, как назвал его сегодня учитель, — поднял на это руку, подрубил под корень то, что уничтожать не имеет права ни один человек, если он только человек.

Марко почувствовал во рту горечь.

— Не думайте, Андрей Иванович, я могу и штраф… и что угодно…

Учитель не остановился, не оглянулся. Будто не слышал этих запоздалых слов раскаяния.

Марко какое-то время топтался на месте, раздумывая, идти ему на покос или догонять учителя, который то ли не слыхал его слов, то ли не хотел слышать. Сегодня Марко не способен был делать что-либо. И он, постояв, подумав, вздохнул и повернул обратно домой. Коса, лежавшая у него на плече, показалась такой тяжелой, что он еле донес ее до двора.

Кто сказал, что летом у школьника нет дел? Такое мог сказать только тот, кто либо сам никогда не учился в школе, либо позабыл все на свете, даже то, что он был когда-то ребенком.

У школьника, если говорить откровенно, если он, безусловно, настоящий школьник, в летнюю пору дел не меньше, а то и больше, чем у взрослого.

Вот хотя бы тот же Соловьятко. Родители еще спят, а он на ногах. Сам бы, может, и не проснулся, но Харитон через открытое окно так пощекотал пятку, что Степан вскочил как помешанный. До восхода солнца еще далеко, лишь восток заалел, аисты только что пробудились и заклекотали в гнезде, а Соловьятко, сладко позевывая и протирая кулаком заспанные глаза, уже шел, крепко держал банку с дождевыми червями. На них, извивающихся и красных, рыба замечательно идет.

Держал Соловьятко в посиневшей руке банку и думал горькую думу об участи школьника. Все, вишь, спят, а он, Соловьятко, мамочкин сыночек, должен копать червяков, плестись ни свет ни заря в луга, изнывать у озера, ждать — клюнет или не клюнет? Потом надо спешить домой, застать маму лишь для того, чтобы получить задание: весь день присматривать за свиньями, курами, утками и другой живностью. А еще ведь необходимо забежать в школьный зоопарк, и побывать на покосе, и от ребят, что на выгоне в футбол гоняют, не отстать, корову вечером загнать, мать и отца, когда вернутся с работы, встретить, кинофильм в клубе не прозевать, по селу после этого побегать… Да тут, если перечислять все, что за долгий летний день должен переделать Степок, то и дня не хватит, надо кусок ночи прихватить, хотя длиной летняя ночь — с заячий хвост.

У Харитона работы и ответственности было вроде бы меньше, чем у Соловьятка, однако так казалось только на первый взгляд. Он, правда, не кормил свиней и не встречал вечером корову, но это еще ничего не значило. В дедовом саду жили пчелы, и, хотя склонностей пасечника Харитон не имел, улья обходил за сотни шагов, все же время от времени эти пакостные насекомые, видно, за что-то невзлюбившие хлопца, умудрялись причинять ему много неприятностей, так и норовили ужалить. Харитон этого очень боялся. Да и кому понравится нестерпимая боль и такой вид после пчелиного укуса, что хоть на улицу не показывайся? Не побежишь же на люди, если тебе губу разнесет или бровь вздует до того, что глаз совсем заплывет. Самому в зеркало смотреть на себя противно, а что говорить о посторонних?

Было у Харитона немало и других хлопот. Как-то так получилось, что именно он, Харитон Колумбас, сделался главным смотрителем школьного зоопарка. Юннаты жили далеко, приходили только в свободное время, а он — рядом, животные все время находились у него на глазах, мог ли он оставаться к ним безразличным?

Ни свет ни заря Харитон уже спешит на рыбалку. Ведь коты-браконьеры, хоть и сидят тихо-смирно, равнодушно посвечивая зелеными глазами, вовсе уж не так безразличны к своей судьбе. Браконьерствовать им запрещено, а мясца, рыбки хочется. Видели б вы, как они оживают, почуяв запах свежей рыбы! Становятся на задние лапы, широко раскрывают глаза, хвосты задирают, мяукают нежно, спины выгибают покорно, трутся о стенку вольера, ждут не дождутся, чтобы им рыбку бросили…

Сегодня рыба клевала плохо. Харитону удалось выманить со дна озера две или три рыбешки, а Соловьятке совсем не везло: не брала, и всё тут. Со слезой в голосе Степан жаловался на невезение, на черную рыбью неблагодарность, а когда Харитон на него прикрикнул, чтобы не распугивал рыбу, замолчал и только обиженно шмыгал носом, сердился неведомо на кого — то ли на Харитона, то ли на рыбу.

Уже к позднему завтраку, не столько усталые, сколько разочарованные, приплелись рыбаки домой. Харитон подался на двор дразнить котов окунями, а Соловьятко, молчаливый и опечаленный, понес домой удочки.

Завтрак, по обыкновению, ждал Харитона. На столе под чистеньким рушником — кувшин молока, пышные оладьи, стакан со сметаной. Харитон проголодался, даже живот подвело. Ел с той же жадностью, с какой коты-браконьеры только что истребили убогий улов. После завтрака он обычно беседовал с дедом.

Сегодня дедушки дома не было. Харитон вспомнил, что вчера вечером к ним наведывался председатель колхоза. Догадался, что дед на покосе, и сам поспешил туда.

Солнце поднялось высоко, когда он выбрался за Гастюшу, очутился в лугах, где кипела работа. В Боровом, где он жил не так давно, Харитон знал всех школьников, со взрослыми же был знаком еще мало. Но его притягивал коллектив, общая работа, ему скорее хотелось попасть к косарям. Для того чтобы до конца влиться в людскую массу, ощутить себя здесь не лишним, следовало разыскать дедушку. С дедушкой он где угодно чувствовал себя своим человеком. Ведь он был его внуком, а это значило, что для каждого из боровчан становился своим, необходимым.

Андрея Ивановича оказалось нелегко разыскать. Это не беспокоило Харитона. Нужно только спросить, и люди подскажут, где дедушка. Он, конечно, не косит и не сгребает сена, но где-то здесь, среди людей.

Наконец Харитон увидел журавлиный клин косарей. Ритмично, слаженно взмахивая косами, они укладывали траву в высокие ряды. Тревожить их было нельзя, пусть работают. Можно было постоять, полюбоваться, дождаться, когда закончится прокос, когда медленно пойдут косари в обратную сторону, чтобы стать снова друг за другом. Харитона завораживал слаженный, энергичный трудовой ритм. В такие минуты он забывал обо всем, наблюдая, как красиво и величаво трудятся люди.

Поодаль, за долиной, кто-то косил, отделившись от остальных. То был кузнец Марко, и Харитон направился к нему.

Марко Черпак косил в одиночку. Работал вдохновенно, в полную силу, валил траву в высоченный ряд, делая такой широкий прокос, будто тут не косарь прошел, а некий неизвестный в сельском хозяйстве агрегат. Одетый во все белое, он был похож на пришельца с другой планеты, разве что косу обычную в руках держал да хекал по-обычному, хотя и натужно, будто не косил, а бил в кузне тяжелым молотом.